"Джейн Веркор. Молчание моря" - читать интересную книгу автора

Наконец она устало уронила руки, сложила свою работу и попросила у меня
разрешения удалиться спать. Она медленно провела по лбу двумя пальцами,
как бы отгоняя мигрень. Она поцеловала меня, и мне показалось, что я
прочитал в ее прекрасных серых глазах упрек и тяжелую печаль. После ее
ухода меня охватил бессмысленный гнев: я сердился на собственную
безрассудность и на свою безрассудную племянницу. Что это еще за
идиотизм?! Но ответить себе на это я не мог. Если это и был идиотизм, то
уже пустивший глубокие корни.
Спустя три дня мы только закончили наш кофе, как раздались знакомые,
неровные шаги, на этот раз, бесспорно, приближающиеся. Я вдруг вспомнил
тот зимний вечер, шесть месяцев назад, когда впервые мы услышали эти шаги.
Я подумал: "Сегодня тоже идет дождь". Дождь шел с утра: сильный, ровный и
настойчивый, он затопил все вокруг и даже в доме создал атмосферу холода и
неуюта. Племянница накинула на плечи шелковую косынку, на которой Жаном
Кокто были нарисованы десять странных рук, томно указывающих друг на
друга. Я согревал трубкой пальцы - и это в июле месяце!
Шаги прошли через переднюю, потом заскрипели ступеньки лестницы. Он
спускался медленно, со все возрастающей медлительностью. Но не колебание
чувствовалось в этой медлительности, а воля человека, решившегося на
тяжелейшее испытание. Племянница подняла голову и смотрела на меня; все
это время она смотрела на меня отрешенным, невидящим взглядом. Когда
скрипнула последняя ступенька и наступила томительная тишина, взгляд
племянницы оторвался от меня. Я увидел, как отяжелели ее веки, как
склонилась ее голова, и она в изнеможении откинулась на спинку кресла.
Вероятно, эта тишина длилась несколько секунд, но секунды эти были
бесконечны. Мне казалось, что я видел, как человек за дверью стоит с
поднятой для стука рукой и отдаляет, все отдаляет минуту, когда этим
стуком он поставит на карту свое будущее... Наконец он постучал. В этом
стуке не было ни легкости колебания, ни резкости внезапно преодоленной
робости. Он постучал три раза - громко, внятно и уверенно, как бы
закрепляя этим бесповоротно принятое решение. Я ожидал, что дверь, как
прежде, тут же откроется. Но она оставалась закрытой, и тогда невероятное
волнение охватило мой ум; обрывки противоречивых желаний, неразрешимых
вопросов - все смешалось в моем мозгу, и с каждой мчавшейся, как лавина,
секундой ощущение это становилось все более тяжелым, более безысходным.
Нужно ли отвечать? Откуда эта перемена? Почему в этот вечер он ожидал, что
мы наконец нарушим молчание, упорство которого он до этого времени одобрял
всем своим поведением? В этот вечер, в этот час - что приказывало мне
чувство собственного достоинства?
Я посмотрел на племянницу, чтобы в глазах ее прочесть одобрение или
какой-нибудь знак, но увидел лишь ее профиль. Она смотрела на ручку двери.
Она смотрела на нее тем же нечеловечески пристальным, отрешенным взглядом,
который уже однажды поразил меня. Она была очень бледна, и я видел, как
поднялась ее верхняя губа, обнажив в страдальческой гримасе тонкую белую
линию зубов. Какими благодушными показались мне мои колебания в сравнении
с этой внезапно раскрывшейся душевной драмой! Я утратил последние силы.
Раздались два новых удара - только два, - слабые и торопливые, и
племянница сказала:
- Он сейчас уйдет...
Сказала тихо, с таким отчаянием, что я не стал больше ждать и внятно