"Джейн Веркор. Молчание моря" - читать интересную книгу автора

произнес:
- Войдите, сударь.
Почему я добавил "сударь"? Чтобы подчеркнуть, что я приглашал человека,
а не вражеского офицера? Или, наоборот, чтобы показать, что я знал, _кто_
стучит, и обращаюсь именно к нему? Не знаю. Да и неважно. Остается фактом
то, что я сказал "войдите, сударь", - и он вошел.
Я ожидал увидеть его в штатском, но он был в мундире. Я бы сказал, что
он был в мундире больше, чем когда-либо: казалось, он надел его потому,
что принял твердое решение привлечь к нему наше внимание. Он распахнул
дверь и остановился на пороге, такой прямой и чопорный, что я стал почти
сомневаться, тот ли это человек передо мной. Я в первый раз заметил его
удивительное сходство с актером Луи Жуве. Так он стоял несколько секунд,
прямой, чопорный и молчаливый, слегка расставив ноги, с безжизненно
опущенными вдоль тела руками и с таким холодным, предельно бесстрастным
лицом, что, казалось, его покинуло всякое чувство.
Но мне, сидевшему в глубоком кресле, была хорошо видна его левая рука.
Я не мог оторвать от нее глаз словно завороженный - слишком волнующим было
зрелище этой руки, патетически противоречащее всей позе человека...
Я понял в тот день, что для тех, кто умеет видеть, руки могут выражать
чувства так же, как и лицо, и даже сильнее: они меньше контролируются
волей... Лицо и тело человека оставались напряженно неподвижными, а пальцы
его руки сгибались и разгибались, сжимались и разжимались, их движения
были предельно выразительными...
Глаза его, казалось, ожили, они задержались на мгновение на мне -
блестящие глаза с широко раскрытыми и неподвижными веками, усталыми и
набрякшими, как у человека, который давно не спал. Мне почудилось, что
меня подстерегает сокол. Затем взгляд его остановился на моей племяннице и
уже не покидал ее.
Наконец рука его замерла, пальцы впились в ладонь, рот открылся с
придыханием, напоминающим звук, с которым пробка вылетает из бутылки, и
офицер произнес - голос его был еще глуше, чем обычно:
- Я должен вам сказать нечто важное.
Моя племянница сидела напротив него, опустив голову. Она наматывала на
пальцы шерсть с клубка, который, разматываясь, кружился на ковре. Видимо,
только это бессмысленное занятие было ей под силу в те минуты, помогая ей
скрывать свое состояние.
Офицер заговорил снова - казалось, он сделал усилие, почти стоившее ему
жизни:
- Все, что я говорил в течение этих шести месяцев, все, что стены этой
комнаты слышали... - он с трудом вдохнул воздух, как астматик, и на
мгновение задержал дыхание...
- ...нужно... - он выдохнул, - нужно забыть.
Девушка медленно уронила руки на колени, и так они и остались,
бессильные и безжизненные, как выброшенные на песок лодки. Она медленно
подняла голову и тогда впервые - впервые! - взглянула на офицера своими
прозрачными глазами.
Он сказал (я едва расслышал):
- Oh, welch ein Licht! [О, какой свет! (нем.)]
Но это был даже не шепот. И словно и вправду его глаза не могли вынести
этого света, он прикрыл их рукой. На две секунды; затем он уронил руку, но