"Джейн Веркор. Сильва" - читать интересную книгу автора

"Голодна... голодна...", виляя задиком, словно собачка при виде куска
сахара. Так же как я отнюдь не был поражен, когда она, царапаясь в дверь в
обычный вечерний час, вместо жалобного повизгивания вдруг взмолилась:
"Выйти... выйти!" - и твердила это до тех пор, пока я не крикнул: "Нет!" -
таким голосом, что она тут же стихла. Но с этого дня и она стала отвечать
мне "нет" гораздо чаще, чем хотелось бы.
Я надеялся, что, видя каждое утро, как я надеваю халат, она в конечном
счете последует моему примеру, тем более что в спальне было холодно (я
специально не топил здесь). Но она предпочитала таскать за собой одеяло и
всякий раз, как я делал попытку уговорить ее сменить его на одежду,
вырывалась у меня из рук с не терпящим возражения "нет!". Все же я положил
под одеяло комбинацию, прочее белье, шерстяное платье. Почти весь день
Сильва спала там, свернувшись клубочком; таким образом, думал я, вещи
пропитаются ее запахом и она, привыкнув к ним, может быть, согласится их
надеть. Она и в самом деле начала натягивать их на себя, однако самым
нелепым образом, то и дело теряя и разбрасывая повсюду. Но я твердо решил
проявить терпение и дождаться своего часа. Она воспринимала все больше и
больше понятий, разумеется, по-прежнему сугубо практического порядка, из
числа повседневных, и достигла в своем развитии ну, скажем, уровня умной
собаки. Но ведь собаку можно научить множеству вещей - так их, впрочем, и
дрессируют, заставляя понять, что за каждым действием, запрещенным или,
напротив, желаемым, неизбежно следует соответственно хлыст или лакомство.
В тот день, когда Сильва поняла мои слова: "Ты выйдешь, если оденешься", я
выиграл партию - почти выиграл. Она послушно дала надеть на себя рубашку и
кинулась к двери. Невозможно было убедить ее, что этого недостаточно,
невозможно было просто заставить ее слушать, она до крови разбила себе
руки, колотя ими в дверь. Самое печальное, что Сильва сочла меня
обманщиком - ведь она-то подчинилась мне, а я не дал ей выйти! - и лишила
большей части той привязанности, которую я завоевал терпеливой, упорной
дрессировкой.
По правде сказать, неудача эта раздосадовала меня лишь наполовину. Я
дал ей это обещание скрепя сердце. Ее первый выход на волю пугал меня. И
на то было множество причин: а что, если она сбежит? Если нас кто-нибудь
встретит? И если даже она не сбежит, то удастся ли мне привести ее обратно
домой? Она была слишком проворна, чтобы подчиниться силе, когда ей этого
не хотелось. Словом, я шел на отчаянный риск и потому испытал облегчение
оттого, что проиграл, даже не попытавшись выиграть партию.
Мысль о том, что Сильва может убежать, становилась все более и более
невыносимой для меня. Сказать, что мои чувства к ней в это время были
весьма двойственного толка, - значит не сказать ничего. Ту вспышку
чувственности, которую ее красота зажгла во мне в тот вечер, когда я
вернулся из Уордли-Коурт, я погасил в себе, как мне казалось, раз и
навсегда: настолько это наполнило меня отвращением - не к Сильве, а к себе
самому. Я не мог как следует разобраться в своем отношении к ней. Когда я
испытывал к ней чувства, какие питают к младенцу или к своей лошади,
кошке, собаке, птице, я бывал счастлив. Когда же вдруг я обнаруживал, что
привязан к ней как к женщине, меня охватывала неловкость, близкая к стыду,
как при какой-нибудь противоестественной страсти. Может быть, это
объяснялось тем, что она оставалась пока еще скорее лисицей, чем женщиной?
По крайней мере я не находил другого объяснения живущему во мне