"Дмитрий Вересов. Черный ворон (Ворон 1) [B]" - читать интересную книгу автора

понимал, что с ним происходит. В последние лагерные месяцы он жил
предвкушением воли, авансом переживая счастье и душевный подъем. Ну, вот
она, воля - и что? И ничего. Он поймал себя на том, что насильно, натужно
заставляет себя чувствовать то, что чувствовать надлежало: радость
свободы, печаль по отцу, не оставившему после себя даже могилки,
благодарность простой русской старушке, не побоявшейся держать у себя
бумаги "шпиона" и сумевшей сберечь для него "цацки", хотя вполне могла бы
употребить их по собственной надобности... Но душа заледенела. И с этим
панцирем пришел он на вокзал, купил билет на Ленинград, тут же снял
грудастую и полупьяную уборщицу и полтора дня, оставшихся до поезда,
провел в ее неказистом жилище, проедая и пропивая отцовский хронометр,
проданный тут же, на вокзале - впрочем, пропивала в основном она.
Когда стало ясно, что большинство "каэров" подпадает под
реабилитацию, начальство в порядке льготы сняло им ограничения на
переписку. Алексею писать было некому. Точнее, почти некому. В середине
двадцатых, отправившись на КВЖД по зову партии, отец оставил в родном
Ленинграде мать и младшего брата, тогда еще студента. Бабушки давно уже не
было в живых, а с дядькой Всеволодом завязалась переписка только с
приездом в Союз. Письма от дяди Севы были редкими, но пространными и
вполне родственными. Он с увлечением писал о своей работе в Институте
микробиологии, приглашал в Питер, расспрашивал об их жизни на чужбине и в
Сибири. Алексей отправил ему короткое и сдержанное письмо, попросив
извинения за долгое молчание и написав, что работает по специальности (а
разве нет?) и скоро уходит в отпуск. На ответ он не особенно рассчитывал -
дядя по штемпелю и конверту догадается, откуда пришло письмо, и вполне
может не захотеть ответить. Ответ, однако же, пришел. Дядя попенял Алексею
за то, что долго не давал о себе знать, ловко обозначив между строк, что
причину молчания вполне понимает, и пригласил в гости, когда выйдет
"отпуск"...
Наличие родственников за границей Всеволода Ивановича Захаржевского
не радовало нисколько - и неважно, что оказались они там не по своей воле.
Это было единственное темное пятно в его почти безукоризненной анкете.
Социальное происхождение было хоть и не рабоче-крестьянским, но ни в коей
мере не постыдным. Родители - телеграфист и акушерка, старые члены партии
(эсеровской, правда, но об этом лучше было не писать, тем более что выбыли
они из партии задолго до революции), нормальная "народная интеллигенция".
Прокол с братцем Всеволод Иванович пытался всеми силами замазать - и много
в этом преуспел. Перед войной он защитил диссертацию о прогрессивном
учении академика Павлова, где весьма изящно доказал, что это учение есть
прямое продолжение идей Маркса - Энгельса - Ленина - Сталина, развернутое
в сферу биологии вообще и микробиологии в частности. Диссертация эта
вогнала ученый совет в такую тоску и страх, что Захаржевскому была сразу
присуждена докторская степень. После приснопамятной сессии ВАСХНИЛ 1948
года Захаржевский стал членкором. Возвращение родственничков из эмиграции
пришлось довольно кстати - из анкеты исчез неприятный пункт, а неловкость,
вызванная письмами этих классово подозрительных лиц, была снята
незамедлительно: письма от брата Всеволод Иванович тут же показал друзьям
из органов, и те порекомендовали ему вступить в самую дружескую переписку,
посоветовав знакомить их с посланиями из Иркутска, а заодно уж - и с
собственными ответами на эти послания. Даже когда на брата с племянником