"Владимир Иванович Вернадский. Коренные изменения неизбежны (Дневник 1941 года) " - читать интересную книгу автора

людоедства[86]. В конце концов местная украинская власть оказалась
бессильной. Кончилось самоубийством Скрыпника[87] - хотя украинское
правительство исполняло веления Москвы. Крестьяне бежали в Москву, в Питер
много детей вымерло. В то же время в связи с неприятием колхозов (Второе
(народное) Крепостное Право - Всесоюзная (народная) Коммунистическая Партия)
<последовали репрессии>. Л. Н. Яснопольский[88] бежал из Киева от голода в
Москву.
В феврале 1932 года я так и не мог видеть Молотова, так как он сидел
целые дни и вечера в связи с какими-то происходящими в это время аграрными
преобразованиями. Мне кажется, в это время шла какая-то большая работа по
учету колхозов и совхозов?
В это время Молотов только принял Гамова[89], который его обманул и не
вернулся. Молотов был тогда еще homo novus и только приобретал влияние. Я
встретил Гамова в Париже, и он сразу - в разговорах и поступках - ясно
выступал, открыто говорил об условиях нашей жизни - о терроре и бестолочи.
Гамов имел большой успех как ученый своими мировыми <работами>.
В конце концов Молотов поручил мое дело Куйбышеву, который прочел мою
записку, и в связи с этим я имел с ним короткий разговор. Впечатление от
него было скорее благоприятное. Очень <был> любезен. "Зачем же Вы хотите
уехать?" - <спросил он>. Я ему сказал, что они заставляют меня уехать, так
как здесь - без заграничных командировок - я не могу иметь нужных для меня
условий научной работы. Я желаю этого избежать, так как работа, которую я
здесь веду, мне дорога и ломать ее я не хотел бы. "Вы меня заставляете
<уехать, - говорил я, - не давая возможности вести основную мою работу,
которой я, как ученый, жертвовать не могу и где я дошел до больших
обобщений".
Куйбышев, который произвел на меня впечатление порядочного человека,
заявил мне, что я могу ехать, но он просил меня пробыть <в Москве> еще
несколько дней и принять участие в Совещании по гелию, которое на днях
<должно было> состояться в Кремле под его председательством.
Я согласился, конечно. Еще 3-4 дня пришлось ждать. Перед этим я был на
гелиевом Совещании в Госплане (под председательством Сыромолотова, одного из
убийц царской семьи[90]). В этом совещании мне пришлось выступить. Совещание
<было> беспорядочное. Я выступил с указанием необходимости снять
засекречивание, считая, что это позволяет работать хуже, без критики, и
фактически дело не двигается. Как будто и Сыромолотов <меня> поддерживал.
Возвращаясь к куйбышевскому совещанию, я увидел там многих из тех лиц,
которые были немного недель тому назад в Госплане. Мое появление произвело
сенсацию; но кроме них здесь было много важных чиновников и дельцов, среди
которых огромное большинство были евреи, мне незнакомые. Некоторые из них
держали себя комично важно. Один из них (фамилию которого не помню) погиб во
время воздушной катастрофы - какой-то заместитель наркома. Я здесь защищал
ту же точку зрения о необходимости гласности в вопросе о гелии, указывая,
что при отсутствии критики работа идет неизбежно ухудшаясь и сводится на
нет. В заключительном слове Куйбышев присоединился к моему мнению, но ничего
из этого не вышло.
Я помню, что в 1932-1933 <годах>, когда я был за границей, меня
поразило в заграничной эмигрантской печати малое влияние, которое в ней
занимал голод <в нашей стране>. И близкие мне <люди> этого не сознавали.
Иностранные корреспонденты в Москве указали на это много позже.