"Лев Вершинин. Homo Primus (За 5 минут до полуночи)" - читать интересную книгу автора

она была прислугой. Тем не менее всю жизнь эта простая женщина положила на
то, чтобы вывести сына в люди, и добилась своего. А сын... сын хоть и не
сразу, но оценил величие материнского подвига. Правда, в лицее, где
необходимо было ежегодно заполнять анкету с указанием рода занятий
родителей, Альбер - он позже признавался в этом - устыдился матери, но еще
больше устыдился он тогда своего стыда, и вовсе не зря его посмертному
роману предпослано посвящение матери: "Тебе, которая никогда не прочтет эту
книгу". Еще одной болью, хотя тупой, не очень осознанной, была тоска по
никогда не виденному отцу: Анри Камю добровольцем ушел на фронт в Первую
мировую, когда Альберу исполнился всего год, и погиб в сражении на Марне.
Многое в мироощущении писателя обусловлено местом его рождения. Как и
обожаемый им Киплинг, англичанин до мозга костей, родившийся в Индии, был
все-таки не совсем, не до конца англичанином и всю жизнь испытывал странную,
щемящую раздвоенность, так и Камю, француз из французов, все-таки не был
похож на большинство читателей своих книг и почитателей своего таланта. Он
был "черноногий", как называли во Франции уроженцев Алжира, потомков тех
колонистов, которые в XIX веке под медь оркестров всходили на корабли, чтобы
осваивать "заморские" территории в Африке, как тогда считалось, навсегда
французской. И для него, и для его сверстников пустынные алжирские дюны были
родиной, и далекий Париж тоже был родиной, но при этом метрополия оставалась
все-таки неведомой, почти сказочной страной, где часто идут дожди, а на
крышах лежит непонятный снег - но и арабские кварталы оставались чужими и
враждебными. Однако в чем-то и более близкими, нежели мечта-Франция.
"Человек между", как назвал он себя в одном из писем к Блезу Арню,
художнику из Бордо, Камю с детства балансировал на тончайшей грани между
Западом и Востоком, христианством и исламом, блеском индивидуальности и
мощью традиции. И - безотцовщина - очень хорошо знал, каким грозным может
быть молчаливое отчаяние нищеты. "Память у бедняков, - писал он в своих
отрывочных, но удивительно точных заметках, - вообще не так насыщенна и
богата, как у людей состоятельных, у них меньше вех в пространстве,
поскольку они редко покидают места, где живут, меньше вех во времени, так
как жизнь у них течет серо и однообразно. Существует, конечно, память
сердца, которая считается самой надежной, но сердце изнашивается от труда и
горя и под бременем усталости становится забывчивым. Утраченное время не
исчезает бесследно только у богатых. У бедных оно оставляет лишь размытые
следы на пути к смерти". Потому, делал он вывод, общая судьба бедняков
"состоит в том, чтобы исчезнуть из истории, "не оставив следов, не сказав ни
слова". И парадоксальный финал: "Они были и есть выше меня".
И вместе с тем Камю был совершенно свободен от
напыщенно-экзальтированного стремления "быть ближе к народу", своего рода
комплекса неполноценности, столь свойственного многим интеллигентам из
"хороших семей". Он вообще не хотел ни к кому "быть ближе", он стремился
понять самого себя и определить свое, человеческое место в мире людей. Он
был прост, предельно упорен и при этом, сознавая свою гениальность, не очень
даже и честолюбив; быть одиноким и "отдельным" в среде бедных и
необразованных близких было для Альбера чем-то вполне естественным, образом
жизни, своего рода экзаменом, сдаваемым ежедневно. "Главное - не
поддаваться, - приказывал он самому себе в записных книжках 1936 года. - Не
соглашаться, не предавать. Все мое исступление помогает мне в этом, и в
наивысшей точке его я обретаю любовь, а вместе с нею - неистовую страсть