"Лев Вершинин. Homo Primus (За 5 минут до полуночи)" - читать интересную книгу автора

жить, которая составляет смысл моего существования".
И он жил.

В поисках человека
Страстное поклонение жизни, как и юношеская верность солнцу, морю и
воплощенной в них любви, осталось в нем навсегда. Рано прочитав
Достоевского, он был навсегда пленен им, но, сам будучи гением, сумел -
скорее интуитивно, нежели разумом - понять великого бородача именно так, как
и должно, в отличие от большинства иностранцев, угадывающих в персонажах
русского гиганта лишь гротескно болезненные тени, но не умеющих ощутить
измерение жизненной страсти, греха и святости. Тогда же познакомившись с
трудами Ницше, он - опять-таки - смог понять глубоко скрытые в творчестве
безумного философа пласты; проникнув в самую сущность германской культуры
(подвиг, почти запредельный для француза!), Альбер уловил в туманных
афоризмах не только культ силы, выраженный в наглости белокурых бестий, а
звонкое, живое и жизнеутверждающее личностное начало. Он радовался своему
писательскому дару, но, уходя в глубины размышлений и океаны образов, ни на
миг не терял связи с миром, даже когда бывал всецело поглощен творчеством.
И каждый миг остро ощущал абсурдность смерти и зла.
Сам Альбер полагал, что окончательно прозрел в 1936-37 годах,
странствуя по Европе, заглядывая на задние дворы, изучая "тайны изнанки"
парадно-музейного континента. "Родившись бедным, - писал он, - в рабочем
квартале, я, однако, не ведал, что такое настоящее несчастье, пока не узнал
ужаса наших промозглых пригородов. Познав хотя бы раз промышленные
предместья, чувствуешь себя навек оскверненным и ответственным за их
существование". Это чувство ответственности легло в основу его убеждений,
это чувство ответственности привело его в лагерь левых. Но, став в 1935 году
коммунистом, он уже через два года, в роковом 37-м, вышел из рядов партии.
Ибо, никогда не отрекаясь от своих левых взглядов, не боялся и быть правым,
если видел, что коммунистический идеализм оборачивается болтовней и
догматизмом. Именно эта линия стала определяющей в сюжете его последнего,
посмертного романа "Первый человек", который многие считают почти
автобиографичным. Впрочем, Камю и впрямь имел немалые основания
отождествлять себя с Адамом. Ведь именно первыми людьми в Африке чувствовали
себя его предки и близкие, а для него самого новым миром стала Франция,
которую он открыл, завоевал, покорил и заставил себя признать. Но самое
главное, он чувствовал себя первым человеком на Земле, потому что сам строил
свой мир, все познавая впервые и все начиная сначала.
Скорее всего, именно этим объясняется и творческая "всеядность" Камю.
Эссеистика, рецензии, публицистика, театр, философия, литература - все это
равно привлекало его и в равной степени было подвластно его перу, и при этом
он никогда не терял чувства меры, не путал жанры и осуждал других, если они
не удерживали баланса. Недаром в рецензии на роман очень близкого ему
впоследствии Жан-Поля Сартра "Тошнота" Камю упрекает коллегу в
"перенасыщении" текста философией, напоминая, что негоже использовать
литературный жанр в несвойственных ему целях. Сам он, правда, умел писать
прозу "с двойным дном", но, глубоко философская по существу, она все же в
первую очередь оставалась тонкой, филигранно отточенной, изысканной
литературой. В скромном еженедельнике "Альжэ репюбликэн", возглавляемом его
другом Пиа, Камю вел "литературную гостиную", не пропуская ни одного