"Анатолий Вержбицкий. Творчество Рембрандта " - читать интересную книгу автора

один слепец, и которого уже не заслоняет другой. Деревенская церковка с
колокольней, пологие холмы, нежная зелень деревьев полны тишины и свежести.
Уютно выглядит даже речка, где суждено захлебнуться всем шестерым. Мир
спокоен и вечен.
Человечна природа, а не люди. И Брейгель создает не философский образ
мира, а трагедию человечества. Горькая аллегория! Любя свою многострадальную
родину, изнемогающую под свирепым игом испанских захватчиков, Брейгель
одного не мог простить своим соотечественникам: пассивности, глухоты,
слепоты, погруженности в муравьиную суету сегодняшнего дня и неспособности
подняться на те горные вершины, которые дают прозрение целого, единого,
общего. Горе слепым! Но не подобны ли героям этой картины все остальные
люди, не ведающие красоты и смысла мира, марионетки, движущиеся навстречу
неведомой им, но неизбежной гибели?
Массивные фигуры рембрандтовских нищих, их сгорбленные спины,
тяжеловесная поступь, грубые одежды, одутловатые тупые лица, часто
приобретающие черты гротеска (то есть преувеличенности) - все это черты,
роднящие их с героями Брейгеля. Однако и в этих офортах Рембрандт резко
отличен от Брейгеля естественностью видения, непосредственной остротой
индивидуальной характеристики. Уже налицо свойственная Рембрандту объемная
моделировка без помощи обтекающего внутренние детали и формы внешнего
контура, одними лишь внутренними, мелкими, как бы случайными штришками,
которые намечают решающие для движения и характеристики части.
Но не знатным маэстро, сочувствующим беднякам и ищущим среди них
живописные модели, скитался юный Рембрандт по предместьям и нищим кварталам
Лейдена и Амстердама, а подлинно народным художником, постигавшим жизнь в ее
противоречиях, у ее народных истоков. С напряженным вниманием и болью в
сердце он остро схватывал все новые и новые типы представителей
люмпен-пролетариата голландских городов и деревень - осадок непрерывных войн
и социально-экономических сдвигов. Как равный среди равных проходил он среди
бедняков, не брезгуя их лохмотьями и болезнями. Навсегда вбирал он в себя
некую покорность и напряженную безысходность, угадываемые им в линиях спин и
голов отверженных. Никогда еще он не чувствовал так остро, что отрешается от
самого себя и вживается в самое существо модели. Одиночество, сознание своей
отверженности, неотвратимая угроза надвигающейся смерти - он понимал все
это, он осязаемо ощущал, что могут эти силы сделать с плотью, мышцами,
костями человека.
Он любил целыми днями бродить по загородным улочкам и тупикам. Ему
самому хотелось есть, и это желание помогло ему постичь великую муку голода.
Его собственное сердце, ослабевшее от сознания заброшенности и горьких
размышлений, забилось в унисон с истощенными, не знающими радости сердцами
несчастных людей. Карандаш и бумага оказывались в его руках быстрее, чем он
замечал, что вынимает их из кармана. Линия ложилась за линией, уверенно,
неторопливо - собственные страдания всегда пишешь скромно, без показного
блеска, но с увлечением и нежностью. В выборе своих сюжетов он перестал
руководствоваться внешней живописностью лохмотьев модели, наоборот, он
развил в себе как бы особенное пристрастие к проникновенному изображению так
называемых "разных паршивых людишек", по меткому выражению Владимира
Стасова.
Между офортами, изображающими бродяг, есть ряд листов, по которым
видно, что Рембрандт, подобно Калло, не довольствуется одной только