"Феликс Ветров. Старая проза (1969-1991 гг.) " - читать интересную книгу автора

отвалилась бы сетчатка..."
"До чего ж с ним все просто, с этим профессором, - думал Марков. -
Профессор! На сколько он меня старше? Лет на пять - не больше. Режет
правду-матку, не темнит, все в открытую. Изложено четко, и никаких проблем.
Надо что-то иметь... что-то особое, чтоб вот так рубануть, коротко и ясно. И
ты - почти спокоен, никаких трагедий. Хочется лишь просить об одном: делай,
что считаешь нужным, делай скорее, но... только сам..."
Операция прошла тяжело. Когда Маркова, серого, залитого холодным потом,
привезли назад в бокс, его мертвый глаз - маленький, изрезанный осколками
голубоватый шарик, еще два дня назад жадно вбиравший в себя свет солнца,
символы формул, лица и деревья, - опустили в спирт, чтобы потом разрезать на
тончайшие дольки препаратов и ради спасения другого глаза рассмотреть под
микроскопом.
А Михайлов, сбросив стерильный операционный халат, сидел за столом в
своем кабинете. Ни одна из операций не уносила у него столько душевных сил,
как эта. В сравнении с тем высшим пилотажем глазной хирургии, которым он
владел, это была черная, грубая, тупая работа.
Как горек ты подчас, хлеб хирурга!
Михайлов очень редко сам удалял глаза, поручая это дело кому-нибудь из
ассистентов. Так когда-то поступали и с ним самим: именитые светила
деликатно сплавляли ему, начинающему, удаление глаза - энуклеацию, под тем
предлогом, что бессмысленно им, виртуозам, тратить на нее свои уникальные
руки.
Теперь он знает, что побуждало их к этому: тяжкое сознание своего
бессилия перед неумолимой болезнью. Когда знаешь много и много, очень много
можешь сделать, это сознание становится во сто крат мучительнее. Хирургам
тоже приходится себя оберегать... А ассистенты пусть практикуются!
Рассуждая так по традиции, профессор Михайлов знал; его ждет с физиком
Марковым выматывающий круг операций на единственном правом глазу, и начало
этой многомесячной, а может, и многолетней цепи страданий и ожиданий - в
предельно точном удалении погибшего левого, без малейшего риска перенесения
инфекции. Заглядывая в будущее, Михайлов уже никому ничего не мог
передоверять. Он принял решение. Он взялся. Сейчас его заботило одно: не
опоздали ли они?


ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Марков лежал в своем боксе, отвернувшись к стене. Кончался тридцатый
день больничной жизни. Бывали минуты, особенно вечерами, когда никого не
хотелось слышать. Он уже не мог различать ничего, кроме бесконечно далекого
стеклянного абажура под потолком, и оттого, что знал - внутри этого тусклого
багрового шара пылает мощная стоваттная лампа, - света не зажигал, лежал в
темноте.
Ушла чернота смерти, снова сильными стали руки и ноги, но взамен на
него надвигалась другая чернота, беспросветная, долгая, на всю жизнь.
Когда сгущались сумерки и ослабевала вера в обнадеживающие слова
Михайлова, тогда, лежа в темноте, он нередко думал: какая чернота хуже - та
или эта?..
Сегодня к нему приезжали ребята из института и его лучший друг Мишка.