"Феликс Ветров. Старая проза (1969-1991 гг.) " - читать интересную книгу автора

понимания танственных связей в мире всего со всем, неразрывной
соподчиненности явлений, веществ. стихий, энергий духовных и материальных,
рождавших в единстве немыслимую цельность какого-то высшего смысла и
назначения нерасчленимого бытия.
"Блеск! - говорили студенты а перерывах. - Нет, парни, како-ой
блеск!.."
А Марков - молчал. Эти лекции ломали его. После них он был противен,
тошен самому себе - невежда, абсолютный невежда! После лекций Чижова
хотелось сейчас же, без промедления, во весь опор мчаться в "Ленинку" и
читать, читать. И слушать музыку. И созерцать картины Тициана и Ван Гога,
постигать великие строения Древней Греции, пламенеющей готики Франции и
живые текучие камни испанца Гауди... Чтоб ничто не осталось вне тебя, чтоб
не прошло мимо, чтоб хоть немножко, ну вот настолечко приблизиться к тому
огромному летящему миру, в котором жил их профессор.
Да разве это были... лекции? Это были уроки.
Так их и стал называть Марков, твердо решив заниматься в будущем теми
же проблемами, что и Чижов. Он был уверен: все глубоко взаимосвязано и,
только во всем следуя учителю, сможет он стать тем, кем мечтал.
Они подолгу говорили после занятий. Чижов запросто приводил его к себе,
ставил на проигрыватель Моцарта, и снова шел разговор, то у маленькой
грифельной доски в кабинете, то - на листках бумаги, то в кухне, за стаканом
чая; часы общений, после которых студент МИФИ Марков брел по ночной Москве,
счастливый и... влюбленный.
Жизнь Маркова была не из самых радостных и легких.
До двадцати трех лет он не знал многого из того, чем почти владел
каждый... например, что такое семья, своя комната.
Но остались в памяти отдельные дни.
И одним из самых ярких навсегда остался день, когда заседала комиссия
по распределению.
Чижов утром встретил его на лестнице и сказал, как бы между делом,
мимоходом, как о давно решенном, исключающем возражения: "Пойдешь в мою
шарагу!"
В "шараге", то есть в лаборатории номер шесть знаменитого научного
института, он еще лучше узнал учителя.
- Потрудимся, други! - говорил Борис Александрович, входя утром в
"мыслильню" - комнату сотрудников, где они получали "ЦУ", обсуждали опыты,
эксперименты, прежде чем разойтись по этажу. - Спешите, братцы! Мода на
физиков проходит! Скоро за вас никто замуж не пойдет!
Они любили своего профессора.
Любили, когда он шел в кабинет, переодевался и возвращался к ним уже не
в модном, строгом костюме с лауреатским значком на лацкане и при галстуке, а
в затрапезной пестрой рубашке и джинсах, в наброшенном на плечи белом
халате, высокий, по-юношески подобранный. Любили, когда, поплевав на руки,
он отгонял неумех и сам брался за паяльник и забирался в густые дебри
электронных схем... Узкие глаза, блестевшие холодной голубизной на тонком,
бледном лице в частой штриховке мелких морщин, утрачивали тогда всегдашнее
ироническое выражение.
Они знали: для их руководителя, профессора Бориса Александровича
Чижова, нет, не было и не будет ничего дороже работы. Он жил наукой, дышал
ею. Ломать голову, ставить подряд десятки опытов, находить, отвергать,