"Энрике Вилла-Матас. Такая вот странная жизнь " - читать интересную книгу автора

очередной лабиринт, от которого у Риверолы закружилась голова, и он даже
спросил своего вьетнамского проводника, на самом ли деле они идут в какое-то
определенное место или это просто дурная шутка. Ответа он не получил, и
вскоре они увидели двуцветную черно-красную дверь в самом конце зловещего
коридора, по которому надо было двигаться пригнув голову. Вьетнамец робко
постучал в дверь, и она медленно открылась - вероятно, под действием
пружины. Они вошли в комнату размером примерно в пять квадратных метров;
там, невозмутимо покуривая трубку, сидел под картой Тонкинского залива
седобородый человек в форме полковника французской армии.
Когда Риверола завершил описание логова полковника Жуве, наш ужин тоже
подошел к концу. Я уже утомился, и, кроме того, меня беспокоило состояние
собеседника - слишком он много выпил. Я сказал, что уже поздно и я хотел бы
лечь спать.
- Подождите, сейчас будет самое интересное, - прервал он меня.
Глаза его сверкали, а лицо под горевшей в вагоне-ресторане неяркой
лампой казалось бледным. До того момента я слушал всю историю с интересом,
но плохо себе представлял, как облечь ее в литературную форму и превратить в
рассказ. А вдруг самое интересное и вправду ждет меня впереди, как он и
обещает? Поэтому я безропотно согласился посидеть с ним еще несколько минут.
- Ладно, я вас слушаю.

Я стоял у своего письменного стола в квартире на улице Дурбан и
раздумывал над вопросом: а имеет ли смысл во время лекции слишком подробно
пересказывать историю полковника Жуве, может, лучше ограничиться тем, что
поведал мне Риверола после моих слов "Ладно, я вас слушаю"? Я раздумывал как
раз над этим, когда женщина в кимоно, жившая напротив, включила, как всегда
по утрам, радио, и после пары пошлых шлягеров зазвучала песня, пробудившая
во мне бурные чувства, песня, с которой у меня было связано много
воспоминаний, - "Такая вот странная жизнь".
Острой болью пронзил меня голос Амалии Родригес, и зимнее утро тотчас
накрыло волной глухой тоски, потому что песня эта напомнила мне ночи,
проведенные с Роситой: мы танцевали, и она говорила, что если я уйду от ее
сестры Кармины - да, я ведь забыл сказать чуть ли не самое главное и теперь,
пусть с некоторым опозданием, должен сообщить, что Кармина и Росита - родные
сестры, да, они сестры, но в то же время они как день и ночь, как святая и
блудница, - короче, они такие разные, что легко забыть об их кровном
родстве, а следовательно, и трудно заставить себя об этом вспомнить. Итак,
мы танцевали, и Росита говорила, что, если я уйду от ее сестры Кармины, мы
поселимся в таком же домике, о каком поет Амалия Родригес, в "маленьком
португальском домике", далеко от шума и суеты, в словно специально для нас
двоих созданном месте: в простом португальском домике, где, как пела Амалия
Родригес, четыре стены, а на столе всегда есть хлеб, вино и кисть золотого
винограда, - "самый обычный и простой португальский домик".
Я уже говорил, что, как только в моей жизни случается что-нибудь
серьезное, первая моя реакция бывает необъяснимо идиотской и абсурдной. И
тот день, то зимнее утро не стали исключением. Я внезапно почувствовал
желание, забыв обо всем на свете, словно в экстазе, погрузиться в созерцание
капли воды, тонкого волоска или крошечной пылинки... Я почувствовал желание
раствориться в созерцании этих крошечных вещей, подаренных нам природой, и
таким образом попытаться отогнать тоску, разбуженную песней, которую соседка