"Энрике Вилла-Матас. Такая вот странная жизнь " - читать интересную книгу автора

повторил уже прозвучавшее чуть раньше выражение, которое явно ему
понравилось: - Ходить с вечной скорбью на лице.
У него самого было печальное, даже скорбное лицо - печальней не
придумаешь. Я не сводил с него глаз: было очень тяжело видеть эту тоску на
его лице. Потом многие годы я винил во всем Унамуно - и даже перестал читать
его книги, - но сегодня, сидя в тени вековой шелковицы, где и пишутся эти
строки, я уже не сомневаюсь: не меньше повлияли на отца странные контакты с
голосами подземного мира, иначе говоря, очень странный способ пренебрегать
светом белого дня, странный образ жизни, хотя странным, в свою очередь,
было, конечно, и мое понимание того, что неба не существует. Я-то воспринял
его слова по-своему - ведь мне, напомню, едва исполнилось девять лет, - я
просто-напросто вообразил, будто синева и облака над нашими головами - это
потолок, размалеванный людьми.
И всего час спустя я даже почувствовал, себя счастливым, шагая вниз по
улице Бальмес и держа отца за руку: у меня не осталось ни малейших сомнений
в том, что небо - это всего лишь огромный безрадостно разрисованный холст,
который иногда способен двигаться.
Похожее впечатление произвело на меня небо и годы спустя, в Мадриде,
когда я уже стал взрослым. Много дней подряд я писал, укрывшись под самой
крышей гостиницы, высоко над городом, куда не долетало никаких звуков, иначе
говоря, я очутился под самыми небесами, но тут мне пришло в голову поменять
комнату - переехать на первый этаж, в номер с окнами на невероятно шумную
улицу, где вдобавок ко всему рабочие долбили асфальт. А на первый этаж я
переехал, потому что вообразил, будто близость к древним и фантастическим
голосам подземного мира способна значительно продвинуть вперед мою работу
над первым томом трилогии, в полном смысле слова непогрешимо реалистической,
где я собирался рассказать о простых людях с улицы Дурбан, о людях,
обиженных жизнью.
Иными словами, на протяжении нескольких мадридских дней я сохранял
уверенность в том, что сегодня мне представляется полным абсурдом; я убедил
себя, будто смогу написать о тех, чья жизнь не удалась, о тех, кто внизу,
только при одном условии: если буду держаться как можно дальше от
непереносимого безмолвия небес.
Обо всем этом я и расскажу сегодня вечером в зале на улице Верди и
после беглого упоминания о своих заблуждениях мадридского периода вернусь к
тому августовскому дню, когда шагал вместе с отцом вниз по улице Бальмес и
даже почувствовал себя счастливым, поверив, что небо - всего лишь расписной
потолок, который порой способен двигаться.
И еще я расскажу, как разрушилось детское состояние счастья, едва я
начал снова следить за отцом - только краешком глаза - и обнаружил, что он
впал в еще большую, нежели прежде, печаль. Вскорости это проявилось со всей
очевидностью. Мы остановились посреди пешеходного перехода через Виа
Аугуста, потому что ему приспичило немедленно поделиться с кем-нибудь
снедавшей его заботой. А так как друзей у него не было, к тому же в тот день
он забыл об осторожности, ему не пришло в голову ничего лучше, как
перевалить свои печали на мои слабые плечи.
- У меня кризис веры, - выпалил он. - И тебе лучше знать об этом, ты
уже достаточно взрослый мальчик и сумеешь понять, о чем говорит отец. У меня
появилось подозрение, что Бога нет. Мало того, я заподозрил и куда худшую
вещь. А вдруг после этой нашей жизни ничего не будет? Мы умрем - и все...