"Энрике Вилла-Матас. Такая вот странная жизнь " - читать интересную книгу автора

странный - услышав его, он буквально остолбенел. Не веря своим ушам, он
попросил меня повторить, что я сказал.
- Я бы хотел знать, - повторил я, - почему мумии, спрятанные под полом,
называли тебя дураком.
Отец потерял дар речи и не шелохнувшись смотрел, как ветер пытается
унести его зонт.
- Дураком? - отозвался он, словно эхо. И застыл в полной растерянности,
да еще уперев руки в боки. Он не замечал сильного ливня, хотя потоки воды
теперь беспрепятственно обрушивались на него, и было непонятно, рассердился
отец до такой степени или только изумился...
Тут подоспела мать и спросила, что случилось. Отец, совсем как во время
измерения тротуаров, нагнулся, едва не поцеловав асфальт. Потом поднял зонт.
Потом опять выпрямился и с торжественным видом, хотя с него ручьями стекала
вода, сказал маме:
- Случилось то, что наш сын сошел с ума.
Я поклялся отомстить ему в один прекрасный день. Я так обиделся на него
за притворство - будто не помнит о нашей с ним общей тайне, - что едва не
проболтался. Но все же решил оставаться нем как могила. После этого прошло
много дней и много месяцев, и ни одно воскресенье не обходилось без его
мрачного бормотания и тихих, но докучливых стенаний. Я напрягал слух, и
иногда до меня долетала какая-нибудь более или менее связная фраза, например
такого рода:
- В сердце Венеции гнездится зло.
Весь остаток дня я прокручивал в голове эти слова. И даже всерьез
задавался вопросом; а что, если голоса подземного мира уже погубили душу
моего отца? А что, если зло на самом-то деле гнездится в его сердце, а не в
сердце Венеции? А что, если отец был, как и Венеция, средоточием мерзости? А
что, если зло заразно? И любой невинный человек, приближавшийся к моему
отцу, даже если он успел вовремя унести ноги, уносил с собой еще и свою уже
погубленную душу?
Сознавая, что душа моя бесповоротно погублена, я продолжал шпионить за
отцом - воскресенье за воскресеньем. Пока однажды, во время причастия, не
увидел, что отец как никогда настойчиво бросает в мою сторону красноречивые
взгляды. Я хотел было снова приступить к нему с вопросом: о чем он беседовал
с крысами, о чем он беседовал с голосами подземного мира, пока притворялся,
будто молится? Но все же удержался и стал с особым вниманием следить за тем,
что происходит далеко от того места, где стоит отец. Я был целиком поглощен
подглядыванием за тем, как совершается таинство евхаристии, и подглядывал
так, как, по рассказам, делал в последние месяцы своей жизни мой дед, отец
моей матери, более известный в нашей семье под прозвищем Черная Борода,
которого я предпочитал называть иначе - для меня он всегда оставался
"шпионом евхаристии".
Когда я, утомившись, перестал шпионить за тем, как совершается
таинство, я решил снова заняться отцом и бросил на него еще один испытующий
взгляд. Мне показалось, что он страдает как никогда в жизни. Да он и на
самом деле выглядел ужасно расстроенным, притворялся молящимся, но думал
только о том, что смертен, и умирал от тоски, ибо душой его завладели
демоны. Он и на самом деле умирал. Он умер для радостей жизни, для радостной
жизни. И вдруг мой взгляд новоиспеченного шпиона, словно луч света, прорезал
мрак. Может, потому что я еще злился на отца за то, что недавно он сделал