"Энрике Вилла-Матас. Такая вот странная жизнь " - читать интересную книгу автора

металлический предмет, тогда появятся едва различимые буквы
светло-коричневого цвета.
Я продолжал раздумывать о невидимых чернилах, все еще испытывая оторопь
и растерянность, но через какое-то время медленно повернул голову в ту
сторону, откуда прилетел снаряд, и отважился поднять глаза к мансарде Грина.
Тутто я увидел и его самого. Он стоял не шелохнувшись, почти как манекен, и
опирался руками о синие перила - неправдоподобно неподвижный, неподвижнее
самого невозмутимого из всех американцев, почти окаменевший, с сигаретой во
рту - думаю, это был "Бенсон", - в пухлых алкоголических губах; и Грин
следил за мной со своего удобного наблюдательного пункта - сильно нахмурив
брови, пылая гневом, вперив в меня бешеный и очень пристальный взгляд.
Совсем оробев, я поспешил убраться прочь, правда, не забыл прихватить в
качестве сувенира - или фетишистского трофея - черную крышку от чернильницы,
брошенной королем шпионских романов, и эту крышку через час подарил Росите;
а она, принимая подарок, пару раз нежно и обворожительно хохотнула. В ту
пору меня пленяла эта ее манера смеяться, и я самым позорным образом
обманывал себя, стараясь закрыть глаза на реальность, в которой
присутствовали какие-то там разводы, толпы покинутых возлюбленных,
пытавшихся свести счеты с жизнью и теперь потерянно бродящих по свету, - я
видел красоту там, где была только лисья хитрость, я верил, что от Роситы
мощным потоком исходит чистота, что она хорошо воспитанная, простодушная
женщина, которая умеет нежно и обворожительно смеяться, женщина, которая не
знает жизни и не устает изумляться всему вокруг.
Хитрая бестия - вот кто она такая на самом деле. И тут меня проняла
дрожь, хотя до этого я спокойно сидел в своем кабинете на улице Дурбан, и
приступ был явно не последним, ибо я вдруг отчетливо понял, как жестоко
заблуждаюсь: мне никогда больше не заставить Роситу засмеяться, как
прежде, - мягко и нежно. Да и вообще, разве способна она сейчас смеяться,
как прежде? В первые дни нашего знакомства она даже стеснялась своей
наивности и чистоты, но годы изменили ее: мягкий смех стал таким же, какой
стала и она сама, - невеселым, пошлым и порочным.
Едва я понял, что ситуация складывается тупиковая, как у меня мороз
пробежал по коже, а ведь в разгар зимы даже намек на озноб выбивает человека
из колеи. Второй и куда более сильный приступ озноба случился у меня, когда
я с отчаянием подумал, что, во-первых, смех Роситы уже давно перестал быть
мягким и нежным и что, во-вторых, я совершил непростительную ошибку,
вообразив, будто история, случившаяся в Антибе, сможет хоть в малейшей
степени ее позабавить.
Как могла позабавить ее история с чернильницей-фетишем или история
нашего любовного свидания на Лазурном Берегу, если все закончилось так
неприятно? Вспоминать подобные происшествия - значит бередить старую
незаживающую рану. Да, мы с Роситой целых три дня являли собой влюбленную
пару, но в последний миг все было испорчено самым скандальным и мерзким
образом. А дело было так: когда она уже собиралась подняться в вагон,
который доставит ее к миланским туманам, и мы целовались и проливали
прощальные слезы, я снова наотрез отказался бросить Кармину по возвращении в
Барселону. И тогда Росита замыслила самую изощренную и жестокую месть: она
исчезла из моей жизни, исчезновение ее продлилось больше пяти лет; потом мы
встретились, но она была замужем - третьим браком - за аптекарем, скорее
похожим на попрошайку с паперти; а еще она только что родила дочку - бледное