"Георгий Вирен. Путь единорога" - читать интересную книгу автора

прекрасные машины и эта музыка в конце. И не смей никого припутывать к
своей жизни!"
Он сдержал свое слово, остался одиноким. Иногда искал легких
отношений с легкими женщинами, а если вдруг понимал, что с тайной,
невольной надеждой начинает прилепляться к подруге, та рвал - резко и
грубо, не боясь причинить боль, зная, что эта боль - лишь тень настоящей,
той, вдовьей.
Он сам определил себе срок - тридцать три года. Порой подсмеивался
над своей рисовкой - тоже Христос нашелся - а все-таки верил в этот срок,
рассчитывал под него жизнь. И спешил. Еще не бывал в Армении? Едем! На
Байкале? Слетаем хоть на два дня! Не читал Достоевского? Фолкнера? Бунина?
Надо успеть! И жизнь не скупилась. Раз - и нежданно-негаданно кинула его в
Африку, на берег Средиземного моря: год работал там, обучал хватких
алжирцев водить самолеты. А на обратном пути - езде подарок! - на два дня
попал в Париж. И, нагулявшись по Монмартру, по набережным Сены, увидев с
Эйфелевой башни дымчатый утренний город, уверился: так дарят только
напоследок. В двадцать восемь лет составил список дел на пятилетие - 44
пункта. И за день до тридцать третьего дня рождения выполнил последний из
них: обновил памятник родителям и поставил новую ограду на могиле - "на
нашей могиле", как говорил он привычно. А после... Не то чтобы искал
смерти, но будто дразнил ее, подманивал, брался за самые опасные
испытания. И благодарил судьбу за то, что она оттягивает последний удар.
В смерти своей одного принять не мог - разрывающих тело, мутящих
разум болей. А душа отлетала спокойно, с облегчением и ясностью, ни о чем
не жалея. Но воскресал Матвей с недоумением и обидой, потому что снова
мучился от рвущих болей. И снова умирал, уносился по длинному тоннелю
свернувшегося пространства, свободный от мук тела, радостный и легкий. И
снова воскресал - уже с раздражением, с отвращением, и хотел скорее уйти
окончательно, и просил врачей, стараясь говорить сдержанно, с
достоинством, по-мужски: "Оставьте, меня, ребята, дайте помереть". А они
матерились: "Ты у нас будешь жить, мы на тебя месячный запас крови извели,
а ты, тудыть твою растудыть, кобенишься!"
И когда он на новеньком, непритершемся, скрипучем протезе навсегда
уходил по песчаной дорожке, по березовой аллее из госпиталя, ничего, кроме
недоумения и растерянности, не было в его душе. Как же так?! Ведь если б
знать, как дело повернется, то жизнь по-другому бы отстроил. И сейчас
бежали бы навстречу по песочку несбывшиеся Ванечка и Танечка и давно
потерянная то ли Катя, то ли Света, то ли Валя... И был бы дом. И было б
настоящее будущее, а не это пустое время, зияющее перед ним... Как же мы
все неправильно живем! Какие же мы слепые котята! Колька Пастухов давно в
могиле, молодая его вдова из городка сбежала, и Колькин сын теперь другую
фамилию носит и другого отцом зовет. А я вот - жив, да никому не нужен...
Как же можно жить, не зная будущего?! Не зная, к чему готовить себя? Не
видя ничего за пределом сегодняшнего дня, часа?!
И как же мне быть теперь, когда я понял нелепость слепой этой жизни?
- ...Мила, - протяжно позвал он, и в пустом доме голос прозвучал
одиноко, глухо. И сразу заскулил Карат. Матвей тяжело встал с дивана,
вышел в сени - Карат бросился к нему, стал тереться о ноги, будто почуял
тоску хозяина, захотел утешить его.
- Ничего, пес, ничего, это пройдет, - сказал Матвей, глядя в темные