"Евгений Витковский. Штабс-капитан Янов ("Новый журнал", No 229, 2002, Нью-Йорк)" - читать интересную книгу автора

даже больше, но случай пришел под утро и денег в банке оказалось всего
девятьсот рублей - теми пришлось и обойтись, шмендефер был в клубе все-таки
несовершенно нелегальный. Слишком любил Станислав Люцианович саму игру; быть
может, поэтому в настоящие карточные профессионалы идти не намеревался и
оставался литератором. Поэтом, критиком и прочее, если платили хотя бы
полтинник со строки.
Философская реплика старика, вместе с принятым еще натощак стаканом
кисленького, наконец-то отвлекли мысли Станислава Люциановича от картежной
темы. Зато вновь проступило мучившее его в последние месяцы еще больше, чем
одиночество, острое чувство какого-то разлитого во Вселенной отчаяния.
Посреди ночи просыпался он от кошмаров, другой раз не засыпал и вовсе, лежал
до рассвета, переживая ужас повторимый и повторяемый, усугубляемый малейшими
причинами: криком на улице, расползающемся по дому запахом жареной рыбы,
пением зажившейся осенней мухи в комнате, которую он занимал сейчас у
старшего из братьев, у того, что был на два десятка лет его старше, имел
хорошую юридическую практику, брался за трудные гражданские иски и к самому
младшему в семье относился вполне по-отцовски. Если бы не старший брат, вряд
ли был бы Станислав Люцианович тем, чем оказался теперь - картежником с
примесью литератора, а был бы он больным петроградским поэтом, наехавшим в
родную Москву к брату на харчи от холодной зимы и от слишком уж
придвинувшегося к столице фронта. Самого его в армию не брали, на щеках
играл яркий румянец и, хотя настоящей чахотки у него, кажется, не было, но в
призывной комиссии, где был он дважды, только бросали взгляд на его
затянутую в корсет фигуру и сразу изрекали: "Не годен". Он боялся и
туберкулеза, хотя почти что сам себе его придумал: неудачно поскользнулся в
гостях у очень приятной собою поэтессы, ударился позвонком, и с тех пор жил
с малой, но непроходящей болью в нем. Даже корсет снимать было боязно, хотя
надел он его впервые именно для призывной комиссии. Но вот придумалось, да и
поселилось. Досаждал ему и фурункулез, но это, видимо, от неумеренного
пития, да еще, быть может, от вечных макарон с мясом. Но ничего другого
Станислав Люцианович есть не умел.
Он мучительно готовил в изданию третью книгу стихотворений, десятки раз
менял название, переставлял строфы, менял порядок содержания, - при этом
нового писал очень мало, все больше критику, все больше о русской поэзии, о
нынешней и о прежней. Получался небольшой доход, то складывавшийся с
картежным, то им пожираемый, но единожды статьи были уже изданы под одной
обложкой и доставили Станиславу Люциановичу прочную репутацию, впрочем, не
очень лестную: мол, как поэт он так себе, зато и знает, и понимает. Кажется,
сочинили эту легенду друзья-писатели, свято верившие, что картами "Люцианыч"
загребает большие тысячи. Сами своей выдумке поверили и сами стали
"приработку" завидовать: на это ведь и впрямь талант нужен, потрудней это,
чем про митиленскую прохладу сочинять фетовским размером. Станислав
Люцианович, беря карты с зеленого сукна, иной раз думал то же самое.
Стояла поздняя осень, почти уже зима, на улицах то и дело попадались
парни с гармонями и стоял бабий плач. Мобилизация шла непрерывно, даже в
бескрайней империи не хватало людей для длинного фронта на западе, дела на
нем обстояли все хуже, носились в воздухе также слухи о революции, которой
все время один только Распутин и мешает, но это мы уж как-нибудь, это нам не
в первый раз, бывало хуже, пусть только нас господин Мережковский каким-то
неведомым "Тришкой" не пугает. Словом, в воздухе веяло переменами. Все