"Георгий Николаевич Владимов. Не обращайте вниманья, маэстро" - читать интересную книгу автора

горестно. А ведь его предупреждали - но он отвечал: "Видите ли, я стараюсь о
людях так не думать". Как же было не понять еще тогда, что мы - больная
страна, больная неизлечимо. Если б я мог покинуть ее и только вспоминать,
как страшный сон!
Но мне не выдержать того, что выдержала слабая женщина - Дина. Не
пережить мне того, холодящего сердце, состояния невесомости, которое
называется "быть в подаче" или "быть в отказе", не собрать всех этих
идиотских справок, не имеющих отношения ни к телу моему, ни к бессмертной
душе; меня сожгут эти взгляды служебных сук, исполненные патриотического
презрения и лютой зависти: "Есть шанс вырваться? А мы - чтоб тут
оставались?" Она прошла босая по этим горящим угольям, и я сейчас вижу ее
такой, какой она улетала из Шереметьева, - когда она вышла, всего на
несколько секунд, на знаменитый "балкончик прощания", растерзанная после
нательного обыска, вся красная и в слезах, и сказала мне сверху каким-то
рваным бесцветным голосом, - каким, наверное, произносит свои первые слова
зверски изнасилованная: "Теперь ты, Саша... Через год - там... Я буду
ждать!" Я стоял в окружении топтунов, которыми кишит провожающая толпа, но
не только поэтому не ответил ей, просто - не знал, что обещать. Скрипку ее,
довольно ценную, провезти не удалось, - но, кажется, ей такая и не
понадобилась в Бостоне, США, с концертами у нее пока не выходит, она дает
уроки музыки и этим зарабатывает столько, что "двум нашим семьям, - как она
пишет, - с голоду умереть не удастся". Первые письма от нее полны были
эйфории, она желала успеха моей диссертации и заверяла, что здесь то, чем я
занимаюсь, будет иметь вес - побольше, нежели там, - но полтора года прошло,
и все больше стало сквозить грусти и раздражения - оттого, что меня,
по-видимому, не дождаться; в последних - она скучает по Москве и даже "по
всей нашей мрази", а о том, что ждет, уже ни слова. Может быть, если б вышло
с концертами, и не было бы причин для тоски.
- Он мог бы, - сказал я, - писать свои книги хоть на Азорских островах.
Пожалуй, больше бы преуспел. А результат был бы тот же - тысяча экземпляров
на всю Россию.
- Наверно, мог бы, - сказал папа. - Но я думаю, что книги немножко
по-другому читаются, если знаешь, что автор живет не на Азорских островах.
Поэтому, - закончил он неожиданно, со своей причудливой логикой, - мы отсюда
пойдем в милицию. В оперативный отдел.
У меня еще сильнее заныло под ложечкой.
- Прямо сейчас?
- Можно не сразу, - легко согласился папа. - Мы попросим, чтоб нам
сбили по коктейльчику. С вишенкой.
Мы покончили с шашлыками и пересели на высокие табуретки бара. Глядя,
как бармен смешивает нам "шампань-коблер", папа вдруг спросил:
- Скажите, вы не скучаете по вашему Еревану?
- Я не из Еревана, - ответил бармен. - Я из Нахичевани. Почему скучать?
Я оттуда никуда не уехал.
- Как это? - спросил я довольно глупо.
- Я могу завтра туда поехать. Значит, я там живу.
- Видишь! - сказал мне папа, подняв палец. - В этом вся суть.
Все же и после коктейльчиков, которых мы заказали по два, ноги не
очень-то нас несли к желтому флигелю бывшей усадьбы Огаревых, которая
высится над крутым лесистым спуском к Москве-реке и куда, как гласит