"Георгий Николаевич Владимов. Большая руда" - читать интересную книгу автора

из нее на белый свет.
"А любопытно бы знать, что из нее сделают, из этой руды? - вдруг пришло
ему в голову. И в нем опять заговорила старая привычка подсчитывать. -
Антошка мне верных шесть тонн сыпанул, это как пить дать, я ж чувствую. Ну,
скинем полторы шлаку, ну две, но ведь тонны четыре чистых! Во, страсти
какие. А много ли это или мало, Пронякин? Как знать. Для хорошего дела
всегда не хватает, это уж известно. И куда она пойдет, чем она станет, ты
тоже наверное, не узнаешь... Но это, наверное, и не моего ума дело, мое дело
только везти, ну вот я и везу. И всегда мое дело было только везти, а что
тебе там в кузов положат, то уж не наша забота, лишь бы рессоры не садились.
Очень неважно себя чувствуешь, когда рессоры садятся. Вот как сейчас..."
А машина все шла, она приближалась к цели, он чувствовал это каждым
нервом, и это было сильное чувство, даже, пожалуй, слишком сильное, потому
что от него нетерпеливо подрагивали руки, а вот это уже было плохо.
"Только не надо сейчас об этом, - приказал он себе. - После об этом. Ты
лучше - глаза в руки и гляди, гляди на дорогу".
И он все смотрел на дорогу, на комья глины, которые приближались и
уползали под колеса, и ничего не мог с собою поделать.
"А когда же "после"? - спросил он себя. - Вот так мы все на "после"
оставляем, а на самом-то деле потом уже о другом думаешь и - не так. И кому
же думать, как не мне, ведь это я везу. Я, не кто-нибудь! И не последний я,
а первый..."
"Сказать женульке, не поверит, - подумал он печально. - И правда, уж
столько мы с тобою мыкались, столько крохоборничали, что и поверить теперь
трудно, хотя ты меня и знаешь... Но ведь
хлопцы-то подтвердят, хлопцы же врать не станут?"
Так он поднялся на последний, пятый, горизонт и повернул к выездной
траншее. Здесь он всегда обгонял их всех, но теперь гнать не следовало, а
нужно было взять себя в руки, и успокоиться, и ждать, когда покажутся
верхушки яблонь. Он ждал их долго и заждался, а когда они наконец показались
- сизые и едва приметные на сером, - он даже забыл сказать им свое обычное:
"А вот и мы!" - и круто поворотил к ним, видя, как они сливаются густыми
кронами, видя людей, показавшихся вдали у выезда.
И вот эти яблоньки дрогнули и поползли - влево, все влево, к краю
ветрового стекла, оставляя за собой прямоугольник пустого хмурого неба. Он
не сразу понял, что такое случилось с ним, а потом почувствовал мгновенную
дурноту и слабость. Весь облившись потом, он круто вывернул руль в сторону
заноса - это всегда кажется страшным, но в этом всегда спасение. Яблоньки
остановились, но назад уже не поползли, и он рассердился на себя:
"Зеваешь, скотина! Хорошо еще, девку не посадил, вот уж было бы визгу.
Но ты все-таки, Пронякин, смотри, этак недолго и загреметь..."
Но он уже гремел, хотя и не знал этого, потому что не видел, как левое
заднее колесо зависло уже над обрывом и вращается - бешено и бессильно. А
другое колесо, жирно облепившееся глиной, слабо буксовало на мокром бетоне,
и машина потеряла ход, а значит, и не слушалась руля, хотя он вцепился в
баранку со всей силой испугавшихся рук.
Он все понял, когда, вывернув руль еще и еще раз, уже не смог поставить
на место яблоньки, все
ползущие влево. Просторная кабина стала вдруг тесной, как ящик, в
который тебя втиснули, согнув в три погибели. Он успел бы выскочить из нее,