"Георгий Николаевич Владимов. Большая руда" - читать интересную книгу автора

к их разговору, он прислушивался к тому, что происходило в нем самом. Если б
он мог увидеть сейчас свое лицо, он бы узнал, что трудная складка возле его
рта наконец разгладилась.
Ну что ж, они для того и оставили тебя, чтобы ты побыл один, если уж
все равно ничего не поделаешь. Подумай, ведь ты и работу выбрал себе такую,
чтоб быть одному в кабине, наедине с машиной и дорогой. Так и теперь
случилось. Но если ты жил, хотел и добивался, если ты что-то делал и любил
то, что ты делаешь, и кому-нибудь становилось от этого теплее, тогда ты
можешь умереть один, в темной комнате, не сказав никому ни слова прощания
или раскаяния. Тебе случалось видеть, как умирают, да и рассказывали об этом
достаточно, и, право же, в этом ничего красивого не было. К тому же все они
говорили какую-нибудь чепуху. "Сухо" или "Давит, братцы..." Только один
сказал что-то хорошее: "Вот лето придет, к морю поедем", - да и тот,
наверное, бредил. Это ведь уже не слова, а так, болтание слабеющим языком,
голова тут ни при чем, и жизнь тоже. Ну так и не зови к себе никого, ты
только напугаешь их, а завтра все будут на разные лады повторять и
перекраивать то, что ты вовсе и не хотел сказать...
Так или иначе думал он, в одиночку справляясь с болью.
А в комнате над ним горел яркий свет, очень яркий сейчас, потому что
его давно уже выключили во всех домах поселка, и люди находились рядом -
врачиха, сестра и приезжий хирург, и не было никакой девочки, что работает
на отвале, - они сидели вокруг, не сводя с него глаз и прислушиваясь к его
замирающему дыханию.
Но он не видел и не слышал их, хотя они разговаривали громко. Он видел
и слышал свое.
Ветер опять шумел в мокром лесу и хлопал форточкой о косяк, где-то
близко прошла по грязи машина, косые отсветы фар заплясали на стенах,
ломаясь на потолке. Потом стихло, и чей-то охрипший голос сказал: "Ну,
кажется, все... теперь не остановишь".
Внезапно кто-то невидимый рванул койку и приподнял ее на метр от пола.
Пронякин схватился за край ватной рукой и тут же потерял эту руку. У него
снова перехватило дыхание. И сильно зашумело в ушах. Но он почувствовал
отчетливо, как вся комната, где бродили отсветы фар, повернулась и начала
кружиться, как это бывает в сильном опьянении. И только кровать висела
неподвижно. Но потом и она закачалась, как на волне, когда лежишь в носу
лодки и смотришь в небо.
И вдруг она поплыла вперед, как лодка, и бесшумно преодолела пределы
комнаты. Подул ветер, и тьма начала проясняться, приобретая серо-голубой
цвет глины в карьере. Он плыл, покачиваясь, в эту даль, над мокрым лесом и
над дорогой, петляющей по склону, и ему становилось все легче, все
спокойнее, уже почти исчезло воспоминание о боли, когда началось мучительное
падение. Его ничем нельзя было остановить, не за что схватиться, а земля
стремительно приближалась, разрастаясь к горизонтам, и казалась все тверже,
все страшнее. Он молил теперь об одном: чтобы его отнесло на деревья и чтоб
ветви ослабили удар.
Вдруг чей-то голос, гулкий, будто в длинной трубе, закричал внизу:
- Падает, падает пульс... Вы чувствуете?
Он чувствовал только, что его несет на деревья, и обрадовался. И это
было последней радостью. Потом что-то прохладное, шелковистое окутало ему
лицо, и он подумал, что это листья, холодные и трепещущие от ветра.