"Георгий Николаевич Владимов. Большая руда" - читать интересную книгу автора

"оживить" Пронякина; на свете ведь много людей, не подозревающих, что смерть
- еще не худший исход. Коротко сказать, "Большую руду" не приняли, а -
стерпели. Еще не хотелось ругаться с Твардовским, недавно принявшим тогда
"Новый мир". Не хотелось портить кампанию любви к молодым. К тому же учли,
что перелицованные тексты инсценировок и сценариев имеют, в конце концов,
мало общего с самой повестью, даже скорее уводят от нее в сторону, и способ
избрали, ввиду либеральных веяний, пристойный: автора - похвалить, читателя
- не развращать.
Другое представление было - насчет "попадания в точку". "Большая руда"
многим казалась случайностью, с неба свалившимся подарком - в виде удачного
сюжета, или случая, выпавшего молодому критику во время его командировки за
очерком. Мне даже неловко доказывать, что ничего случайного в литературе не
бывает, лестные для автора тогдашние разговоры, что он как бы миновал период
ученичества, - это лишь комплименты, до "Большой руды" я перепробовал многие
жанры; попросту больше мне повезло с литературно-критическими статьями,
которыми я даже составил себе некоторое имя. Что же касается моей
командировки на КМА, во время нее ровным счетом ничего особенного не
случилось, никакого сюжета мне не выпало, историю горемыки-шофера я выдумал
от начала до конца, вложив в нее весь предыдущий личный опыт,
- разумеется, не шоферский, я тогда не водил машину, - гибель же
Пронякина возникла из общего трагического ощущения Курской Магнитки как
Молоха, перемалывающего людские судьбы, и еще - от ощущения зыбкости наших
благих и, казалось, необратимых перемен.
Что мне исключительно повезло, казалось даже такому зрелому,
оригинальному мастеру, как Василий Шукшин, который своим друзьям говаривал с
досадой, что это он должен был написать "Большую руду", - точно бы она
лежала у всех на дороге, и надо было лишь догадаться ее поднять. Увы, никто
никогда ничего ни за кого не напишет, как не написали "Верного Руслана"
двенадцать авторов, которым казалось, что они владеют необычайно выигрышным
бродячим сюжетом, на самом деле - моим. Однако мысль об упущенной им находке
беспокоила Шукшина, по-видимому, до самой смерти. Своей лебединой песнью,
"Калиной красной", он откровенно соперничает с "Большой рудой" - нарочито
сближая фамилии: Пронякин - Прокудин, назначая герою ту же профессию шофера,
в наш век всем понятную и библейски простую, как на заре цивилизации -
пастух, рыбак; пронякинские путевые ориентиры - яблоньки - преобразились в
березки, ориентиры символически жизненные; о сходстве-соперничестве говорит
и решительность, с которой герой связывает себя со случайно встреченной
женщиной. Слава Богу, Шукшин создал совсем другое, даже прямо
противоположное. Его личный опыт, вылившийся в Прокудина, состоял в
невозможности быть одному, оторваться от мафии - "малины", с которой
связывает прошлое и неоплаченные долги. Пронякин же никому ничего не должен,
ни с каким сообществом людей не связан ничем - разве что смутно чувствуемой
потребностью приобщиться; одиноким является он и одиноким уходит в свою
смерть (в чешском переводе повесть и называлась "Кто ездит один"), даже не
видя в этом особенной трагедии, находя всему оправдание...
Сдается мне, "Большая руда" так и не была понята до конца в свое время,
когда о ней столько говорили и писали. Простая немудрящая история - а
сколько недоумений вызвала у нашей многоопытной критики, равно и печатной, и
кулуарной. Сколько ярлыков вешалось на Пронякина - побывал он и "летуном", и
корыстолюбцем, и штрейкбрехером, и прямым потомком хемингуэевского Гарри