"Владимир Николаевич Войнович. Претендент на престол ("Солдат Иван Чонкин" #2) " - читать интересную книгу автора

свою или в искусство свое углубился, он вокруг себя ничего не видит и
непременно глупости понаделает. На собрания не ходит, когда предлагают
выступить, старается отмолчаться, а если уж и скажет что-нибудь, тб
обязательно невпопад. Уничтожать таланты, Иван Васильевич, самое приятное и
безопасное дело. Витает он где-то там в своих эмпиреях, а его вдруг на
землю спустят и спрашивают: а что вы, милейший, думаете относительно,
скажем, левого уклонизма или правого оппортунизма? А он, видите ли, как раз
про это ничего и не думал. Да как же можно об этом не думать? Сейчас, когда
обостряются противоречия, когда во всем мире сложная обстановка и
капиталисты предпринимают новые атаки. И ведь не сразу, Иван Васильевич, и
не всякого человека волокут в кутузку, а еще поиграют с ним, как кошка с
мышкой, пусть выйдет, мол, на трибуну, пусть политические свои ошибки
признает, а он упирается, он хочет, чтоб его поняли. "Что вы, товарищи, я
политикой вовсе не интересуюсь". А ему в ответ головой покачают, да
пальчиком погрозят, да подмигнут: "Брось, - скажут, - ты человек, конечно,
умный, но зачем же нас-то за идиотов держать? Мы же понимаем, что отход от
политики это тоже политика". А он: "Да что вы, да я..." А иной начнет
хорохориться. Как же, я талант, я гений, на мое место ведь кого попало не
поставишь. А вот и поставим, а вот и поставим. То есть не то что даже кого
попало, а самого последнего идиота возьмем и поставим. - Тут Запятаев
захихикал, затрясся, а когда успокоился, продолжал: - Эх, Иван Васильевич,
как вспомню, так плакать хочется, сколько через мои руки людей самых
выдающихся прошло. Физики, ботаники, писатели, ваятели, артисты, партийные
работники. Элита. Сливки общества. Я две дюжины тетрадей на них извел вот
таких, общих. И ведь почти каждый раз без промаха. Нет, вы уж не говорите,
доверчивей этой власти на свете нет. И каких только глупостей я ни писал,
во все верят. Про одного, например, сообщил, что в день открытия
бухаринского процесса он вышел из дома с заплаканными глазами. Я же не
писал, почему он был заплакан. Может, его жена скалкой побила, а не то
чтобы он Бухарину особенно сочувствовал. А его взяли. Про другого очень
заслуженного товарища я сообщил, что он в интимной беседе с таким-то
отрицательно отзывался о нашем чем? О кли-ма-те. Пропал и этот. И тот,
который его слушал, тоже пропал. А как же! Разве можно о нашем климате
отрицательно отзываться? - Запятаев подмигнул, перекосился, похихикал. -
Вот, Иван Васильевич, и судите сами, какое оружие в современных условиях
страшнее: пулемет, картечь или этот вот маленький огрызок.
Внезапно появился вертухай , увидев что работа не двигается, стал
грозить обоим карцером. Но двух "казбеков" - одного в зубы и другого про
запас, за ухо - оказалось достаточно, чтобы смягчить его душу. Он удалился,
а Запятаев, угостив Чонкина и сам закурив, продолжал свой рассказ:
- Любой преступник, Иван Васильевич, каким бы он ни был хитрым и
ловким, рано или поздно попадается, и подводит его что? Бес-печ-ность. Нет,
сначала он, конечно, бывает осторожен и осмотрителен, и потому действует
безнаказанно. Но как раз безнаказанность постепенно и неизбежно приводит к
беспечности. Так было и со мной. Сначала я писал свои так называемые
сигналы левой рукой, в перчатке, бросал в почтовые ящики подальше от дома,
и всегда в разные, принимал другие меры предосторожности и не попадался. Но
ео временем становился все беспечнее, все нахальнее. То забуду надеть
перчатку, то поленюсь нести в дальний ящик. И, естественно, дело кончилось
полным чем? Про-ва-лом. Как-то вечером, возвращаясь с работы домой, иду я