"Криста Вольф. Кассандра" - читать интересную книгу автора

только ею.
Кому мне сказать об этом?
Да. Если ничем другим, то поначалу я превосходила грека Пантоя своей
осведомленностью о том, что делается во внутренних двориках дворца, о любом
волнении, проносившемся там и захватывающем меня тоже, благодаря моему
тонкому слуху к любому изменению высоты тона каждого шепотка. Я однажды даже
спросила Пантоя, почему он здесь, то есть там, в Трое. "Из любопытства,
любовь моя", - сказал он легкомысленным тоном, усвоенным им в последнее
время. "Но разве может кто-нибудь из любопытства покинуть оракула в Дельфах,
центре мира?" - "Ах, моя маленькая недоверчивая Кассандра! Если бы ты его
только знала, этот центр мира". Он часто давал мне прозвания, которые
подошли мне только позднее.
Узнав Трою, мой центр мира, по-настоящему, я поняла Пантоя. Не
любопытство погнало бы меня прочь - ужас! Но куда, на каком корабле поплыла
бы я?
Я и вправду не знаю, почему меня так занимает Пантой. Может быть, это
слово, прилипшее к его имени, хочет высвободиться из глубочайших глубин,
куда мне не дано спуститься? Или образ?
Давняя, очень давняя картина расплывается, ускользает от меня, может
быть, я смогу ее поймать, если освобожу свое внимание, дам ему свободно
блуждать. Я вглядываюсь в глубину. Внизу словно бы вереница людей - поднятые
лица, вплотную одно к одному - толпится на узкой улочке. Пугающие, жадные,
дикие. Отчетливей, все отчетливей. Вот тихое белое средоточие толпы. Мальчик
во всем белом ведет на веревке молодого белого бычка. Среди неистовства -
неприкосновенное белое пятно. И возбужденное лицо няни, на руках у которой я
сижу. Пантоя не видно, но я знаю, что он во главе шествия, сам еще почти
мальчик, очень юный, очень красивый он был. Пантой проведет толпу к Скейским
воротам и заколет быка, но мальчика отпустит. Бог Аполлон, охраняющий город,
не хочет впредь жертвоприношений мальчиков. "Жертвоприношение мальчиков" -
вот оно, слово. Я больше не видела такого в Трое, хотя... Для того чтобы
отменить это жертвоприношение, Приаму понадобился Пантой. И когда на десятом
году войны греки подошли к Скейским воротам и грозили их взять - ворота, у
которых грек не допустил заклания мальчиков, - тогда прозвучало: "Пантой -
предатель". Мой безобидный, легковерный народ! Я не выносила Пантоя в
последнее время. Я не выносила в себе того, что он сделал для меня
притягательным.
Кто живет, будет видеть. Мне пришло в голову, что я прослеживаю историю
своего страха. Или, правильнее, историю его развязывания, а еще точнее - его
высвобождения. Да, конечно, и страх может быть высвобожден, и тогда
выясняется, что он во всем и всем связан с угнетенными. Дочь царя не может
испытывать страха, страх - слабость, а от слабости помогает железная
тренировка. У безумной есть страх, она обезумела от страха. У рабыни должен
быть страх. Свободная учится отгонять свои ничтожные страхи и не бояться
большого, серьезного страха, ибо она не столь горда чтобы делить его с
остальными. Формулы? Конечно.
Верно говорят: чем ближе смерть, тем ярче и ближе картины детства,
юности. Целую вечность не вызывала я их перед своими глазами. Как трудно,
почти невозможно было увидеть второй корабль тем, чем он, как провозгласила
Гекуба, был на самом деле - вылазкой объятых страхом. О чем же шла речь,
неужели было так важно послать на корабле таких людей, как Анхиз и