"Свет не без добрых людей" - читать интересную книгу автора (Шевцов Иван Михайлович)

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Нюра Комарова была единственной в совхозе, с кем Михаил Гуров поддерживал связь. Вере он не писал, решив, что вся эта история с судом и тюрьмой навсегда оттолкнула от него любимую девушку. Не чувствуя за собой никакой вины в деле с Яловцом, Михаил считал себя виноватым перед Верой. В чем именно, он и сам по-настоящему не мог объяснить, очевидно, это было скорее чувство ложного стыда: как-никак, угодил, мол, в тюрьму. Значит, в глазах Веры, думал Михаил, он просто обыкновенный преступник, недостойный ее любви.

В письмах Нюры и Михаила имя Веры ни разу не упоминалось. И вообще это были главным образом деловые письма. Находясь далеко от родного совхоза, Михаил интересовался совхозными делами, спрашивал буквально обо всем: о самодеятельности и о ремонте тракторов, о комплексных звеньях и о подстилке для скота, регулярно ли поливают Незабудки цветы в его квартире, топят ли печку, сколько было комсомольских собраний и так далее и тому подобное.

Нюра отвечала обстоятельно. Сообщила, что ее и Федора Незабудку приняли в партию.

Как-то Нюра получила большой пакет. В нем, кроме письма Михаила, была статья о комплексных звеньях, о навозе, урожае зерновых, сенокосах, - словом, о том, что в свое время предлагал Михаил в своей "записке" в обком, да плюс еще то, что предлагала сама Нюра. Статья называлась "Лицом к земле". Под ней стояла написанная рукой Михаила подпись: "А. Комарова". Михаил советовал Нюре "подработать" статью еще, переписать набело и послать в редакцию.

Прошлые годы Нюра работала в коровнике, где скот содержался на привязи, в станках. Там было чисто, - коровы лежали на опилках, транспортер убирал навоз. Но потом по настоянию доярок транспортер сломали: он оказался не совсем удобным - часто в него попадали коровьи хвосты.

Этим летом по настоянию районных организаций и главным образом директора треста совхозов перегородки-станки в коровниках были сломаны, коровы содержались скопом, в большом, теперь просторном помещении. Нельзя сказать, чтобы доярки обрадовались этому новшеству. Во-первых, увеличились потери кормов - много сена попадало в навоз. Но это было еще полбеды. Беспокоило доярок другое: беспривязное содержание коров потребовало много подстилки. А ее-то и не хватало в совхозе. И уже в январе коров было не узнать. Грязные, они лежали по уши в навозе. Доярки взбунтовались: к коровам нельзя подступиться. Нюра опять пошла к директору. Роман Петрович отвечал категорически: соломы нет и взять негде.

О своем разговоре с директором Нюра рассказала в письме Михаилу. Через несколько дней Гуров ответил: если соломы достать действительно негде, пусть съездит на торфозавод, там можно по дешевке купить торфяной крошки. Нюра опять к директору, поезжайте, мол, на торфозавод.

- А там что, бесплатно эту крошку дают? - Булыга уставился на Комарову раздраженно.

- За деньги, - невозмутимо ответила Нюра.

- А-а, за деньги! За деньги можно многое сделать. Вон в свинарнике свиньи погрызли деревянные столбы, того и гляди, обвалятся. Надо ставить железобетонные. Опять, значит, деньги. А во сколько в таком случае свинина и молочко нам обойдутся? Ты не считала? А я считаю. Обязан считать.

- Свиней кормить надо. Голодные, они вам не только деревянные, а и железные столбы перегрызут, - задиристо, с иронией ответила Нюра.

- Грызут не потому, что голодные, а потому, что извести организм требует, - поучал Булыга. - Вон в "Победе" куры насквозь проклевали известковые стены курятника. Тоже скажешь голодные? Черта с два! Им для яиц известь нужна.

На другой день после этого неутешительного разговора Нюра послала статью "Лицом к земле" в областную газету. Рядом со своей фамилией она поставила фамилию своего соавтора - Михаила Гурова.

После ареста Михаила дни для Веры пошли тяжелые и томительные. Вечером она много работала в клубе; то репетиции самодеятельности, то вечера вопросов и ответов, лекции, беседы. Через день шли кинофильмы, раз в неделю, в субботу, устраивались вечера отдыха. И все же тоска и грусть нередко настигали ее в свободное от работы время, заставали врасплох и безжалостно терзали душу. Она теперь чаще думала о Михаиле и о своем будущем, которое казалось неясным, расплывчатым. Самым главным в этом будущем был Михаил. Но где он? Не сломает ли его это несчастье, не изувечит ли? Три года… Неужели все три года он будет лишен свободы? Три года жизни, молодой и самой плодотворной, похищены, нелепо убиты.

Иногда она пробовала подвести итог. Что она приобрела за эти шесть месяцев? Увидела иной, ранее неведомый для нее мир, в котором жили, трудились, страдали, любили очень разные, но в общем-то удивительные и добрые люди, со своими достоинствами и слабостями. Она лучше научилась понимать человека, познала и сердцем на всю жизнь полюбила красоту природы. Мысль о кинозвезде к ней больше не приходила. Воспоминания об Институте кинематографии почему-то всегда воскрешали у нее облик Евгения Борисовича Озерова, оставляя в душе неприятный осадок. В то же время ее все чаще и чаще тревожили думы об учебе. Они были противоречивыми. Зачем учится Нюра Комарова и почему не учится ее подруга Лида Незабудка? Доярка с дипломом и без диплома, не все ли равно? Вера мысленно выводила Нюру и Лиду за пределы коровника, сравнивала их и видела - нет, не все равно. Кругозор Лиды кончался там, где кончались совхозные земли. А Нюра смотрела на землю с высоты спутников.

Странные сложились у Веры с Нюрой отношения: внешняя любезность, предупредительность, искреннее уважение - и только. Близости и дружбы не получилось. Между ними установилось нечто внутренне-подсознательное, совершенно незаметная для посторонних - не отчужденность и враждебность, а скорее сдержанность, настороженность и недоверие, выжидание будущей схватки, которой никак не миновать.

…Зима пришла только в конце января, настоящая, русская, со снегом, морозом и метелями. Она принесла много новых красок и картин, о которых жители города едва ли подозревают. В солнечный не очень морозный день Вера встала на лыжи и, легко скользя по скрипящему твердому снегу, побежала за околицу села. Шла вдоль накатанной санной дороги и любовалась красками снега, теми самыми, которые раньше видела в изображении художников и которым не верила: преувеличивают, мол, приукрашивают. Теперь удостоверилась, будто открытие для себя сделала. Снега цвели множеством цветов, тонких и разных: от синего в углублениях теневой стороны колеи до розового вдали на косогорах, от ослепительно-палевого в солнечной стороне колеи до голубого с блестками на близкой и ровной поверхности. Цвели снега, цвело и небо, безоблачное, спокойное, цвели столбы перламутро-розового дыма, спущенные с неба на крыши домов. Цвело морозное, звонкое сельское утро. Розовыми всполохами горел лес, весь легкий, наряженный в мягкое, белое, пушистое.

Далековато от отделения совхоза до Центральной усадьбы, поэтому там была создана самостоятельная комсомольская группа. На первое комсомольское собрание туда поехала Вера, а в помощь ей от партийной организации Надежда Павловна направила молодого коммуниста Федора Незабудку. Федя был доволен и горд этим первым своим партийным поручением. Он уже предвкушал удовольствие, как сядет в легкие сани рядом с Верой, как прокатит ее с ветерком по хорошей санной дороге. Да что уж говорить, кому не приятно прокатиться в санках в мягкий зимний день с молодой красивой девушкой вдоль стройной шеренги берез в хрустальном инее. Или обратно звездной ночью, когда лошадь бежит домой веселой торопливой рысцой, ослабив вожжи, заботливо спрашивать: "Вам не холодно? Двигайтесь ближе, а то как бы мне вас не потерять". И обнять ее невзначай, почувствовать ее теплое, нежное дыхание.

Эх, мечты, мечты!.. Не успеешь подумать, как действительность уже спешит подставить тебе ножку. Федя уже было собрался запрягать лошадь, пошел к бригадиру за разрешением, а тот, как на грех, стоит с управляющим отделением и говорит:

- А зачем зря лошадь гонять? Вот с Григорием Васильевичем и поезжайте, он к себе едет. Обратно он вас подбросит.

Что ж, не будешь спорить: поехали втроем.

Собрание кончилось в десятом часу. Вера сказала, что останется здесь ночевать, а Федор решил пойти домой пешком. Его не уговаривали остаться.

На полдороге Незабудка вдруг встретил волка. Эта несколько необычная встреча произошла так: ничего не подозревавший и совсем не думавший о волках, которые в здешних местах не встречались уже много лет кряду, Федя вдруг услышал сзади себя не то странный шум, не то топот и не успел оглянуться, как мимо него вихрем промчался кто-то, толкнув его с такой силой в сторону обочины, что Незабудка еле удержался на ногах. Толчок был мягкий, но упругий и сильный, а тот, кто толкнул, скрылся в темноте впереди дороги. Ошарашенный внезапным ударом, Незабудка остановился и оглянулся назад: не гонится ли кто за собакой - он решил, что это проскочила мимо него чья-то здоровенная собака.

Нет, сзади никого не было. Федя посмотрел снова вперед и увидел на самой дороге, метрах в пятидесяти от себя, два зеленых фосфорических огонька. "Волк!.." Эта мысль электрическим током прошла по всему телу. На лбу выступил холодный пот. Федя был безоружен. С детства он знал, что волки боятся огня, и машинально пошарил по карманам: ни электрического фонарика, ни спичек при нем не оказалось. Не было и маленького перочинного ножа.

Федя растерялся. Волк сидел на дороге и поджидал его. Возвращаться назад было бессмысленно: хищник может наброситься сзади, нагнать его в любую минуту. Хоть бы полено какое-нибудь было под руками. Ну ничего решительно. Кричать? Но, кроме зверя, кто тебя услышит, а волк определенно поймет этот крик, как признак страха и слабости. Нет, кричать не годится. Положение создавалось безвыходное.

Надо взять себя в руки, не растеряться, только не растеряться. Федя чувствует, как под полушубком сжимаются, точно переливаются в металл, его мускулы, как все тело становится упругим, готовым к смертельной схватке. Он делает еще робкие шаги вперед. Нестерпимо звонко хрустит под ногами снег. Федя думает: если б словчиться и схватить волка за хвост или за заднюю лапу, он, кажется, с неистовой силой закружил бы его вокруг себя и затем со всего маху ударил бы о морозную, твердую дорогу, да так, чтобы сразу и дух из него вон. Если бы, да кабы! А пока Федя идет вперед, волчьи глаза горят все ярче, хищник совершенно нагло сидит на дороге и даже не думает уходить.

Федя снимает рукавицы, кладет в карман полушубка, чтобы рукам было свободней. А память лихорадочно ищет все когда-либо слышанное и читанное о встречах человека с волком. Ничего обнадеживающего не приходит на ум.

"Кра-кра-кра", - отсчитывает ночь Федины шаги. И все ближе, ближе. Вот уже хорошо видны очертания лобастого хищника. Сидит спокойно, уверенно, как монумент, на самой середине дороги. "Кра-кра-кра-кра". Еще пять шагов.

"Ну что тебе от меня надо?" - Феде хочется закричать эту фразу, но он произносит ее негромко, ласково, почти умоляюще.

Волк поднимается, делает непонятное, не совсем определенное движение, слегка поводя мордой в сторону, и нехотя сходит на обочину дороги, провожая сторожким взглядом человека, проходящего от него в каких-нибудь шести-семи шагах. Пропустив Федю, волк снова садится на дорогу и смотрит вслед человеку, который удаляется торопливо и с оглядкой. Вдруг хищник, точно что-то решив, резко срывается с места и опять проносится мимо Федора, снова толкая его в снег. На этот раз толчок был еще сильней, но Федя удержался.

"Только б не упасть, не поддаться", - стучит в разгоряченном мозгу. А лобастый опять сидит впереди на середине дороги, метрах в пятидесяти. Зеленоватые огоньки волчьих глаз по-прежнему загадочны и опасны. Но первая вспышка ужаса уже миновала, Федя идет уверенней, говорит громче, смелее, даже пытается придать своему голосу веселые нотки:

- Волчок, а волчок. Брось эти штучки. Давай расстанемся подобру. Ты иди своей дорогой, а я - своей. Ты понимаешь? Понимаешь русский язык? А то я рассердиться могу. И могу… убить. - Последние слова звучат угрожающе, скрипят Федины зубы, сжимаются кулаки. Не замедляя шага, Федя решительно запускает руку в карман полушубка, точно там лежит по крайней мере дюжина гранат. - Вот я тебя…

Волк не то чтобы уж очень боязливо, скорее великодушно подается в сторону.

- Да что ты задумал, окаянный! - сквозь стучащие зубы процедил Федя, когда волк его снова толкнул и сел впереди на дороге. - Издеваешься, хочешь измором взять. На нервах моих играешь? Ну погоди же!

Именно в эту минуту валеный сапог Федора наступил на конец тоненькой палочки. Как утопающий хватается за соломинку, так ухватился Незабудка за эту палочку. Поднял легко и быстро и, к нестерпимой радости своей, увидал, что это кем-то оброненный кнут. Ликующий, он начал неистово стегать воздух вокруг себя, издавая пронзительный характерный свист, и уже не пошел, а бегом помчался вперед на волка, улюлюкая и визжа от восторга и молодого задора. Было похоже на то, что он нашел не простой кнут, которым погоняют лошадей, а двуствольное ружье, заряженное крупной картечью.

Все на свете относительно. Бывает, что и щепка может оказаться оружием. Что мог сделать Федя своим кнутом в поединке с волком? А вот, поди же, на этот раз волк уже не великодушно и не нехотя уходил с дороги, а метнулся рывком, в сторону, и по снежной целине удалился к лесу. А Федя, разрезая воздух свистящим кнутом, кричал уже громко, торжествующе-победно:

- Ого-го-о!.. Держи-ии… Аа-ть тебя-я!

- Э-ге-е-й!.. Уль-лю-лю-лю-ю-у!.. Попался!..

Шел и размахивал кнутом, сбив на затылок ушанку, и все приговаривал:

- Э-э-эх, да-да-а!..

И был уверен, что волк уже не вернется, и даже хотел, чтобы он вернулся, - вот бы тогда он показал лобастому, где раки зимуют и кто такой есть Федя Незабудка, лучший механизатор области, самый красивый парень в совхозе и уж, конечно, самый храбрый и самый сильный. Ему не терпелось скорее прийти в клуб, может, там есть еще люди, и рассказать, как он один на один сцепился с волком: "Волк на меня как бросится, а я его как толкну сапогом в бок. Он раза два перекувырнется да опять на меня. А я его цап за ногу, да как размотаю вокруг себя разов пять, а потом как брошу, не поверите - метров пятьдесят летел и в снег по уши зарылся. А потом ушел. Так улепетывал, смехота одна, комедия".

И вдруг тревожная мысль остановила его фантазию: хорошо, что Вера не пошла с ним. Вот бы напугалась. Насмерть могла перепугаться. И тотчас же встречная другая мысль: а напрасно, пусть бы пошла, пусть бы посмотрела, какой он, Федя Незабудка, отчаянный. Правда, тогда не пришлось бы бросать волка за пятьдесят метров, но зато был бы живой свидетель. А то вдруг не поверят. Попробуй, докажи! Скажут, сбрехал.

Нет уж, пусть бы лучше Вера была с ним рядом. Небось спит себе спокойно и не знает, что случилось в эту ночь на безлюдной дороге с парнем, любовь которого она отказалась принять.

Но Федя Незабудка ошибся: не была эта ночь спокойной и для Веры.

После собрания Вера пошла ночевать к двум сестрам-свинаркам Носиковым. Электростанция рано выключила ток. Старая Носикова уже спала на печи. Прошли в потемках незапертые сени - Вера держалась за руку одной из сестер, - темную переднюю и комнату с большой русской печью. Во второй комнате зажгли керосиновую лампу. Пока старшая сестра стелила постели, младшая приготовила ужин: крынку молока, квашенной с яблоками капусты и мороженого розового сала. Вера очень устала, кушать особенно не хотелось, но выпила кружку молока и улеглась спать. Сестры ужинали тоже недолго, погасили свет и улеглись на свои кровати.

Вера первый раз ночевала в деревенской хате, чувствовала себя неловко и уже пожалела, что не пошла с Федей. Ей давно хотелось поговорить с Незабудкой о Мише. Не может быть, чтобы Федя ничего не знал о Гурове. С мыслями о Михаиле Вера уснула.

Не знала Вера, что, кроме нее, в этом доме есть еще другие "квартиранты", и разместились они в передней комнате, в которой не зажигали огня, - это трехдневный теленок и двое маленьких ягнят. Во многих сельских домах так заведено: зимой, особенно в морозы, новорожденных животных - телят, ягнят, козлят - первое время, пока они не окрепнут, держат в доме. Правда, это доставляет хозяевам большие неудобства: получается полухлев, полужилье, но тут уж ничего не поделаешь, приходится мириться ради сохранения молодняка.

Когда девушки пришли с собрания, "жильцы" в передней уже спали. Веру обдало неприятным, главное - непривычным запахом хлева. Она не могла понять причины его и уже, грешным делом, недоброе подумала о девушках: грязнули, мол, пропахли в свинарнике и дома не могут от этого запаха избавиться.

Вера видела сон, будто бы вернулся Михаил рано утром и прямо к ней домой пришел, чистый, свежий, подтянутый, улыбающийся, и говорит: "А ведь я совсем не из тюрьмы. В тюрьме я вовсе не сидел. Это так, для отвода глаз. А был я там… Специальное задание. Понимаешь?.." Вера понимала: он был где-то там, по особому поручению правительства. Это пока тайна. Вера еще не вставала, нежилась в постели. А он подошел, гремя каблуками, как офицер, гулко поставил рядом с ее кроватью табуретку и сел. Потом взял ее руку и начал целовать ласково, нежно… Ох, какие это были поцелуи! Никогда еще прежде не знала она такого блаженства, такой полноты счастья, и только губы ее шептали одно слово: "Миша, Миша, Миша!"

Заполночь взошла луна и надменно заглянула в четыре окна обеих комнат зелеными волчьими глазами. Ягнята не выдержали взгляда этих глаз, проснулись и разбудили теленка. Теленку захотелось есть, он не спеша поднялся и пошел по хате, стуча копытцами, искать вымя матери. Ягнята последовали за ним, просто так, из детского любопытства. Во второй комнате теленок случайно набрел на Веру и стал лизать ее руку, затем лицо.

…Поцелуи Михаила были горячими, страстными. Он целовал Верины щеки, лоб, глаза, нос, губы. Он целовал ее, как сестру, этот неумелый, робкий мальчик. И Вера, сладко потянувшись, обняла его страстно и хотела прильнуть губами к его щеке. Но тут произошло нечто невероятное. В объятиях Веры теперь оказался не Михаил, а демон, явившийся к ней в образе любимого. У него было волосатое лицо, толстые губы и шершавый язык. Веру охватил ужас. Она попыталась проснуться, но волосатое губастое чудовище не отпускало ее и продолжало целовать. Тогда, собрав все силы, Вера попробовала закричать, но голос ее пропал. В холодном поту она проснулась. Еще не открывая глаз, почувствовала, что уже не во сне, а наяву кто-то стоит возле ее постели, огромный, страшный, противный, и дышит ей в лицо. Вера открыла глаза и одновременно коснулась рукой его волосатого тела. Это уже не был сон: демон стоял у ее постели наяву. Теперь уже не слабо, не сквозь сон, а во весь голос Вера истерично завизжала:

- О-о-ой!.. - оттолкнула от себя что есть силы это волосатое чудовище. Обезумевшими, готовыми выскочить из орбит глазами увидала, как по комнате, освещенные бледным светом луны, запрыгали черные черти.

Не сообразив, где она и что с ней, Вера продолжала истошно кричать:

- А-а-ай!.. Помоги-и-те!

Повскакивали всполошенные старуха и дочки, подбежали к обезумевшей от ужаса, смертельно перепуганной девушке. Они тоже не сразу поняли, что произошло, спросонья успокаивали ее бессвязно и торопливо:

- Что с тобой, что? Что такое? Проснись, очнись!

- Перекрестись! - советовала старуха.

- Он… Они… были здесь… Я видела, туда, туда убежали, - лепетала Вера, дрожа, как в лихорадке, и, съежившись в уголке дивана, показывала на дверь, куда убежали маленькие черти с дьяволом во главе.

Через несколько минут все выяснилось. Сестры весело и безобидно смеялись, старуха, ворча на ягнят, снова полезла к себе на печку, а Вера так и не могла уснуть до утра. Было совестно перед хозяевами, которых она потревожила своим истошным воплем, стыдно за свою слабость. Никогда в жизни она не испытывала такого чувства страха, как в эту ночь.

От перепуга, от ложного стыда и чувства угрызения совести, от всего происшедшего ночью Вера чувствовала себя неловко, рано ушла из дома, от завтрака отказалась и уехала в Зубово еще досвета с управляющим, который спешил на наряд на Центральную усадьбу.

Возле конторы Вера встретила Надежду Павловну, и та каким-то чутьем угадала, что с девушкой случилось что-то неладное. Впрочем, и неискушенному глазу достаточно было посмотреть Вере в лицо, чтобы увидеть в нем необычную перемену. Посадова, отдав Вере ключ от своего кабинета и попросив ее подождать минутку, заглянула в кабинет директора и тут же вернулась к себе. Вера сидела возле ее стола и горько, со всхлипом рыдала. Озадаченная Надежда Павловна не смогла добиться от девушки ни единого внятного слова. Она срочно вызвала с наряда управляющего и стала расспрашивать его: что случилось? Управляющий ничего не знал.

- Понятия не имею, кто ее мог обидеть, - говорил он в приемной директора, пожимая плечами. - И дорогой ехала нормально, ничего такого не было. Она, значит, все молчала, правда, невеселая была. Может, до этого что-нибудь стряслось?

Минут через пять Вера, поборов рыдания и уже смеясь сквозь слезы, рассказывала. Посадова слушала ее, не скрывая своего веселого настроения.

- Ну как же так можно, Верочка, расстраиваться из-за пустяка? - говорила она матерински ласково.

- Мне стыдно будет людям в глаза посмотреть, - говорила Вера, утирая слезы мокрым платком.

- Подумаешь, стыдно. Из-за чего?.. Ты что, преступление какое-нибудь совершила, воровала или оскорбила кого, или неприлично себя вела? Да со мной не такое было. Тоже вот, как ты: думала, хоть сквозь землю провалиться.

Надежда Павловна села за письменный стол, заваленный старыми газетами, журналами, брошюрами, и начала рассказывать:

- В первый год, как только совхоз организовался, было дело. Плохо люди жили, наполовину в землянках. На все село ни одной бани. Мылись в хатах. Нагреют в чугунах воды и кое-как моются. А любители парной в печь лазили париться. Натопят русскую печь, угли и золу выбросят, польют горячие кирпичи водой, свежей соломки постелют и залазят туда с веником, парятся. Не представляю, что за удовольствие, повернуться там негде. А вот же, парились! А я ведь раньше такого дела не знала и слышать не слышала, чтобы в печи люди парились. Однажды, не помню, по какому уж делу, мне конюх потребовался. Куда-то ехать собралась. Пошла на конюшню, а конюха нет. Жил он рядом с конюшней. Послать за ним некого, думаю, дай, сама схожу. Конюхом был старик, этак годов под семьдесят, суровый, крутой мужчина. Я постучала в избу, никто не отозвался. Открываю дверь и вижу… Нет, ты только представь себе такую картину. Из русской печи торчат босые человеческие ноги, а в печи шевелится и стонет человек. Мать честная, думаю, что-то стряслось, а что именно - ума не приложу. Из печи пар валит, а мне уже показалось, что дым, вода стоит в ведре, на полу налито, лужи целые. Ну, думаю, погибает человек, сгорел или с ума сошел. Я к печи ближе подошла, гляжу, а он совсем голый барахтается там и стонет. Что тут делать? Раздумывать некогда, спасать человека надо. Схватила я его за ноги и тащу на себя. Чувствую, упирается руками, кряхтит, брыкается и чертыхается. А я тащу. Скользкий такой и вылазить не желает. Думаю, никак рехнулся, иначе чего б ему упираться, когда люди добра хотят. Вытащила все-таки я его из печи, а он стоит передо мной в костюме Адама, мокрый, розовенький, как новорожденный, веником стыдливо прикрывается и веками хлопает. Ну точно черт или сумасшедший. Лицо в саже, борода в соломе. Я молчу, и он молчит. Стоим друг против друга и молчим, первого слова подобрать не можем. Наконец он не вытерпел: "Что, говорит, глаза пялишь? Ай, голого мужика никогда не видела?" А я ему так ласково, чтоб не обидеть, не рассердить: "Что с тобой, говорю, Цыганков, чего в печь-то залез?" Тут он как выругается на все двенадцать колен. "А ты, говорит, лучше баню бы построила для людей, а не то чтоб по хатам ходить да голых из печей вытаскивать, бесстыжие твои глаза!" И тут я сразу сообразила, в чем дело, да как брошусь вон, закрыв глаза от срама. Представляешь себе, до самого вечера как обалделая слонялась, а конюшню и дом Цыганкова потом целый месяц за версту обходила.

Уже весело смеясь, Вера сказала:

- Вам-то что, только вы да он, больше никто не знал.

- Как не знал? Весь район знал. Разве может мужчина не похвастаться таким происшествием?.. Похвастался да еще присочинил. А может, и не он, может, другие присочинили.

А в это время уже на наряде рассказывали, как Федор Незабудка прошлой ночью оторвал у волка хвост. Нашлись и "очевидцы", которые якобы видали сегодня на рассвете бесхвостого волка.

Молва - она что зажженная спичка в сухой соломе при добром ветре. Уже к полудню Центральная усадьба знала о Верином ночлеге. Но Вера к тому времени уже успокоилась, теперь ночные страхи в ней вызывали не стыд, а смех - и только.

Морозным февральским утром, когда земля надевает на себя нежно-розовые наряды, и лес в розовом инее с ног до головы, и дым печной клубится переливами розовых глыб; когда над землей стоит розовая, точно отлитая из тонкого фарфора, тишина, и небо розовато-голубое в отсветах перламутра не полыхает пламенем красок, как это бывает на огненных закатах, а в спокойной красоте и торжественности слушает хрупкую землю, - вот этим самым утром многие в совхозе увидали, как из грубы нежилой и давно заброшенной избы Антона Яловца повалил в небо густой дым. И понеслась по селу новая, но нерадостная и настороженная весть:

- Яловец вернулся! Печь затопил и доски, которыми были заколочены окна, поотдирал.

Антон Яловец из больницы вышел уже две недели назад, но в деревне объявился только в это утро. Где он был эти две недели, никто из рабочих совхоза не знал.

В полдень в совхоз приехали представители государственной безопасности и арестовали Антона Яловца. Фашистский палач, погубивший в годы войны десятки советских мирных граждан, теперь был отдан в руки правосудия.

Событие это всколыхнуло совхоз. Вот, оказывается, где, в самом сердце партизанского края, среди бывших народных мстителей, скрывался фашистский выродок. И тогда все заговорили о том, что давно видели в Яловце чужака и вражину, чувствовали нутром, а доказательств никаких не имели. Спрашивали и Зину.

- Зверь он был, сущий зверь. Потому что совесть не чиста, - говорила она. - Однажды нас с доченькой выгнал из дома. "Я, говорит, таких, как вы, сапогом давил".

Через некоторое время районный суд расторгнул брак Зины с Антоном, и молодая женщина с маленькой дочкой переехала в дом Федора Котова на правах хозяйки. Окна Антоновой хаты снова заколотили крест-накрест досками.

Пожалуй, больше, чем о Яловце, говорили о Гурове: теперь должны досрочно освободить, если не по закону, так по справедливости. С этого дня в совхозе стали ждать Михаила.

Когда уполномоченные государственной безопасности везли Антона Яловца в район, навстречу им в совхоз почтовая машина везла свежие номера областной газеты, в которой была напечатана большая статья "Лицом к земле" за подписью Гурова и Комаровой. Михаил сразу же стал героем дня. Люди говорили: "Вот это парень, в тюрьме сидит, а о совхозе не забывает, о деле думает, да еще и начальство критикует. Ай да молодец, Миша, светлая голова и честное сердце!"

Надежда Павловна оценила статью правильно, хотя и чувствовала за собой вину - давно надо было предложения Гурова обсудить на партийном собрании. Все как-то со временем не получалось, дело это серьезное, требовало изучения, подготовки, а тут еще Михаила арестовали.

Булыга прореагировал на статью по-своему.

- Сколько мы с тобой, парторг, писак на свою голову воспитали, - сказал он, обратясь к Посадовой.

- Помощников, Роман Петрович, - поправила его Надежда Павловна.

- Я только никак не пойму, где теперь находится этот твой помощник - в тюрьме или в редакции? - бросил недовольно Булыга, не найдя сочувствия у парторга,

- А где бы ты его хотел видеть?

- У себя, в совхозе! - почти с вызовом ответил Булыга, нервно кусая нижнюю губу и хватаясь за бороду.

- Будем надеяться на скорую встречу.

- Мне он нужен сейчас не писаниной своей, а делом, - сердито пояснил Булыга. - Нас нынешняя осенняя распутица с техникой под корень подрубила, по второму кругу начали ремонт тракторам делать. А если весна такая пойдет, что тогда? Без Гурова в мастерских нет порядка. Хоть Незабудку ставь за главного инженера. А что ты думаешь, дать бы Федьке образование, и, я тебе скажу, он любого инженера за пояс заткнет.

- Не говори, Роман Петрович, что верно, то верно, образования нам всем ой как не хватает.

Понял Булыга совсем недвусмысленный намек, но стерпел и даже ничего не сказал на сообщение Посадовой о том, что доклад на партийном собрании о мерах дальнейшему подъему производства продукции в совхозе она поручила делать Нюре Комаровой. Только в душе подумал: "По правилу да по закону такие доклады положено делать самому директору, руководителю".

В тот же день Булыге позвонил директор треста совхозов, дал понять, что по поводу статьи в газете с ним по телефону разговаривал Егоров, просил обратить внимание на статью, так как она касается не только совхоза "Партизан", а и других хозяйств.

- Кто-то против тебя Егорова настраивает, ты это прими к сведению, - доверительно сообщил директор треста, который души не чаял в Булыге. Он всегда говорил, что Роман не подведет ни по мясу, ни по молоку, Роман вытянет.

- Пусть настраивают, мне некогда их "настройками" заниматься, мне работать надо, - отвечал Булыга тоном оскорбленной личности. А благосклонное начальство уже спешило его успокоить:

- Да ты не расстраивайся, в обиду я тебя не дам. Буду лично с Егоровым разговаривать, все объясню.

И он в самом деле при каждой встрече с первым секретарем обкома старался выставить в ярком свете совхоз "Партизан" и его руководителя Романа Петровича Булыгу. Умный и проницательный, Захар Семенович насквозь видел директора треста, которого, как работника, он не высоко ценил, и прямо говорил ему, что в отношении Булыги он глубоко заблуждается. Булыга живет прошлым, в лучшем случае настоящим, и не желает заглянуть хотя бы лет на пять вперед. Но руководитель треста придерживался своего мнения и как-то при разговоре с заместителем министра, нахваливая Романа Петровича, заметил, как бы между прочим, что жаль только, что секретарь обкома, очевидно по каким-то личным мотивам, невзлюбил Булыгу. Надо было на всякий случай заручиться поддержкой министерства. Заместитель министра всего один раз был в совхозе "Партизан" вместе с директором треста. Роман Петрович произвел на него хорошее впечатление, и он был склонен думать, что виною "предвзятого" отношения Егорова к Булыге - парторг.

Если арест Яловца и связанное с ним предполагаемое освобождение Михаила обрадовали Веру, то статья в газете насторожила и поселила в сердце червячок ревности - ей неприятно было видеть в газете две фамилии рядом: "М. Гуров и А. Комарова".

В первых числах марта выдался один такой день, когда впервые ощутимо запахло весной, когда ее молодые, свежие голоса прозвучали ослепительно-ярко и звонко. И хотя это был понедельник, всем казалось, что сегодня какой-то праздник, и праздник был не в календаре, а в душе у людей, и принесло его солнце и тихое, безветренное хрустально-голубое небо. Такие дни приносят либо нестерпимую радость, от которой дух захватывает, либо такой же силы щемящую и ноющую тоску, от которой не знаешь, куда себя девать.

Вере этот день принес второе.

Истомившись и устав от дум о Михаиле, тысячу раз решившая, что он ее разлюбил или не любил совсем, она сильно затосковала по Москве. Ее обуяла тоска по дому. Она готова была немедленно уехать хоть на денек, бросив все на свете.

Вера вышла из дома и направилась куда глаза глядят, а точнее, куда повело ее сердце. А оно повело почему-то не в любимый гай, тысячи раз исхоженными тропами, а в лес, где когда-то вместе с Михаилом они собирали грибы. Зримо таял снег, по дороге и с полей, обнаживших темные пятна косогоров, мурлыча бежали ручьи. Все было радостное, задорное, молодое. Даже гребешки у кур и петухов казались какими-то необыкновенно свежими, ярко-алыми. Воробьи кричали бойко, шумно, как базарные торговки, заглушая звонкие капели. Блестящая хрупкая корка снега сверкала ослепительно, искрилась, играла голубыми и палевыми переливами.

В лесу стоял первый аромат весны, тонкий, приятно ощутимый запах талого снега и солнца.

Солнце пригревало. Вера сняла варежки, замедлила шаг, осмотрелась. Подставила солнцу вспотевшее, возбужденное от полноты чувств лицо: пусть его мягкие, еще робкие поцелуи наложат первый загар. Затем свернула с дороги на тропку, голубую, веселую, по-заячьи ускакавшую в березовую рощу, ту самую, которую они назвали симфонией. На фоне чистого синего неба освещенные солнцем верхушки берез были красными, стволы желтыми. Игривые шишки-сережки не трепетали, не шевелились, и все же Вера чувствовала - они живые.

Издалека она увидала старую березу и обрадовалась ей, как старой знакомой. Бойко и дружно титикали синицы, шныряя между веток. Нет, не пищали, а именно пели, возбужденные, обрадованные приближением весны. Они летали парами, друг за другом, озорные, игривые. Галки справляли свой праздник любви. Хмельные от безумных страстей, бестолково и громко оглушая рощу пьяным криком, они цеплялись на ветках усохшей старой березы и, сцепившись в исступлении, парами падали вниз, но за несколько метров до земли, словно опомнясь, вдруг расцеплялись, расправляли крылья, устало и тяжело снова взлетали на березу.

Вера наблюдала за птицами. Вспомнилась фраза: "Всюду жизнь", и вызвала в памяти картину Ярошенко с этим названием. Но не птицы-голуби четко стояли в памяти, а железная решетка на окне вагона, решетка, за которой были люди, кормящие вольных птиц. Идя домой, Вера подумала: "Вот и я вольная птица. Только сердце мое упрятано за решетку".

Вечером Вера вышла на улицу. Тимоша стоял на крыльце и пристально смотрел на небо. Вера спросила:

- Что увидел? Спутник?

- На Венеру смотрю, какая яркая. А вдруг они первыми прилетят к нам? Интересно, какие они?

- Кто? - не поняла Вера.

- Ну, эти жители Венеры. Может, у них крылья, как у птиц, и руки само собой.

- А полетел бы, если б вдруг доброволец потребовался?

- Что за вопрос, любой бы с радостью полетел.

- Нудный ты, Тимоша.

- А может, чудной?

Вера не ответила. Она шла по улице села, шла мимо дома Михаила и вдруг… остановилась, замерла, затаив дыхание: в его окне волнующе-призывно горел свет. И оттуда, из его окна, в ярком золотистом потоке света сюда, на хрупкую от легкого морозца улицу, над которой мерцали тусклые, холодные звезды, струился дивный горячий ручеек той самой музыки Чайковского, которую они слушали вместе с ним, - лился и плавил снег, оттаивал душу, согревал небо. В золотистом луче света кружились и плыли в дивном вальсе хороводы цветов и маленьких лебедей, похожих на молодые березки, бежали ей навстречу и падали к ногам.

- Ми-иш-а!.. Вернулся… - Эти слова радости, боли, счастья, любви застряли в груди, мешая перевести дыхание.

Она бросилась в дом, не постучав, открыла дверь, задыхаясь, ступая через ступеньку крутой лестницы, взбежала наверх, готовая броситься к нему на грудь и разрыдаться. Но судьба зло шутила над ней. В Мишиной комнате у письменного стола, склонясь над листками исписанной бумаги, сидела по-домашнему уютно Нюра Комарова.

Тяжело дыша и не скрывая своего радостного волнения, Вера спросила:

- Вернулся? Где он?

Нюра окинула ее с ног до головы медленным, спокойным взглядом и, не вставая со стула, а лишь откинувшись на спинку, устало и натруженно сказала:

- Добрый вечер, Вера. - Это было сказано очень просто, обыкновенно и даже приветливо. - Миша еще не вернулся.

Вера растерялась, она была так уверена.

- Я проходила мимо, вижу, свет, прежде никогда не было… - И спохватилась: "Что это я, оправдываюсь? Вот еще". Спросила: - А как цветы, не завяли?.. Ой, какая прелесть!

Цвели комнатная сирень и жасмин, китайская роза и кактус, как всегда, цвела примула.

- Бери стул, садись, - по-хозяйски уверенно пригласила Нюра, и этот тон хозяйки и уверенность показались Вере обидными, оскорбительными. - Садись, поговорим.

- Да, нам следовало давно поговорить, - вспыхнула Вера, беря стул.

Нюра пронзила ее своим острым, беспощадным взглядом, каким она смотрела обыкновенно на тех, к кому чувствовала неприязнь.

- Сначала о деле, - сказала Нюра, дотронувшись до исписанных листков грубыми, крепкими пальцами. - Я готовлю доклад на партсобрании. Собрание будет открытое. Желательно, чтобы на нем присутствовали комсомольцы. Пусть бы ребята выступили. Поговорить есть о чем… Виновник этого собрания, его инициатор - Миша Гуров. Он будет присутствовать на собрании незримо, заочно. Пусть комсомольцы говорят от его имени, отстаивают его идеи.

Нюра наклонила к столу свою крепкую курчавую голову, в очертании ее профиля Вера впервые почувствовала огромную силу и собранность характера. Нюра взяла в руки тетрадку, замелькала исписанными страницами. И обложка, и почерк, и вся тетрадка показалась Вере очень знакомой. Она вспомнила: это его, Мишина, тетрадь. А Нюра говорит, предлагая тетрадь Михаила:

- Тебе тоже не мешает с этим познакомиться. Это Мишины тезисы.

- А я знакома, - с вызовом отвечает Вера и замечает, что ответ ее немного озадачил, но нисколько не обезоружил Нюру.

- Вот как! Давно?

- Давно.

- Ну, тем лучше. Будем считать, что о деле мы поговорили и теперь можем переходить к обсуждению второго вопроса. Пожалуйста, твое слово.

Нюра нарочито взяла этот полунасмешливый тон, он дает возможность ей сохранить преимущество в поединке, которого обе напряженно ждут. Вера теряется:

- Собственно, о чем говорить, - пожимает она плeчами. Она не знает, с чего начать, она не готова к такому щепетильному разговору, слишком внезапно произошла эта встреча, разволновавшая ее. И потом весь день был какой-то тяжелый, нервозный.

- Наверно, о Мише, - смело подсказывает Нюра.

- Да, о Мише. Что с ним, где он? Никто ничего не знает, - растягивая время, говорит Вера.

- Почему никто? Мы с ним переписываемся.

Как и рассчитывала Нюра, ее реплика окончательно обезоружила Веру. Та лишь горько и растерянно обронила:

- Да? Я этого не знала.

Парализовав свою противницу и не давая ей опомниться, Нюра перешла в наступление. Речь ее была спокойная, уверенная, слова емкие, не допускающие возражений, тон, если не начальнический, то, во всяком случае, человека старшего, более мудрого и опытного, присвоившего себе бесспорное право поучать:

- Миша - человек особенный, не такой, как другие. И любовь у него не такая. Ты его не знаешь, а мы его знаем. Он человек цельный и доверчивый. Играть с его чувствами опасно. Второй Юльки он не переживет. Поняла?

Нюра смотрела прямо в Верины глаза, как прокурор, сурово, тяжело и холодно.

- Какой Юльки? - спросила Вера.

- О Юльке Королеве ничего не слыхала?

- Нет, - тихо и покорно призналась Вера.

- Ну так слушай…

Когда Нюра рассказала историю Юли Законниковой со всеми подробностями, историю, о которой Вера ничего не знала, очевидно потому, что в совхозе о ней из-за давности времени уже не вспоминали, Вера рассеянно, как во сне, спросила:

- Что я должна делать? Чего ты от меня хочешь?

- Не играть с огнем. Оставь его в покое.

- Не могу, - глядя куда-то в пространство затуманенными, печально-невидящими глазами, негромко ответила Вера. - Я люблю его…

Нюра презрительно повела глазами и поджала губы:

- Юлька тоже любила.

- Я не Юлька. Я люблю его, - повторила Вера настойчиво.

- Так ты что ж думаешь, ты одна такая?.. Его весь совхоз любит. Может, другие гораздо раньше и сильней тебя, и у них больше прав. Чем ты лучше их?

Вера быстро встала со стула и, шатаясь, как пьяная, подошла к белой сирени, уткнулась лицом в цветы. Тонкий, нежный аромат не успокаивал, а еще больше волновал. "Зачем я здесь, к чему этот разговор?"

- Я не понимаю тебя, Нюра. О каких "других" ты говоришь? О себе? О каких правах? Ведь ты не жена его.

- А ты не невеста. Вот так-то.

- Он сам должен решить, - сказала Вера.

- Он уже решил. - И в этом ответе Нюры звучит тайный намек и насмешка победителя.

- Как? - испуганно вырвалось у Веры.

- А вот так.

- Ну хорошо.

Вера машинально ломает ветку белой сирени.

- Хорошо, - повторяет она бездумно и, не говоря больше ни слова, уходит.

Дома Надежда Павловна изумленно спрашивает, указывая на ветку:

- Сирень! Неужто настоящая? Откуда?

- Идемте расскажу. - Вера позвала Надежду Павловну к себе наверх.

Не раздеваясь, поставила веточку в стакан с водой и, не отпуская от себя стакан, как драгоценную чашу, сказала, обращаясь к Надежде Павловне:

- Я сегодня днем в лесу весну видела, а вечером - вот это.

- Но где ты раздобыла? - Посадова силой взяла из Вериных рук стакан, понюхала цветы. - Дивная сирень.

- Подарил мне на прощанье человек, которого я… Который для меня…

- Которого ты любила?.. И это здесь, в совхозе? Кто-нибудь из приезжих?

- Нет, он местный, но теперь это все равно. Только ветка эта связывает нас… пока. Век у нее слишком короток. А жалко. Завянет, все завянет, как эта ветка.

- О-о-о, да ты начинаешь говорить загадками. - Надежда Павловна обняла Веру и приласкала. - Ну расскажи, кто тот принц, который достал из-под снега тебе ветку сирени? Где он и откуда? Это мы должны с тобой обсудить.

- Он? Он где-то далеко. Сама не знаю где, - прижимая к своей горячей щеке руку Надежды Павловны, ответила Вера. - Только у него есть новая принцесса, Юлька-вторая. А я не Юлька. Я не хочу быть ни королевой, ни императрицей, ни президентшей, ни министершей. Я не хочу быть женой миллиардера. Я не могу… И Родину свою ни на какие титулы и блага не променяю. Нет, не променяю! Нет, я не Юлька Королева! Они глубоко ошибаются. Они меня не знают.

- Кто они? - роясь в догадках, спросила Посадова. Но Вера не спешила называть подлинные имена.

- Оба они: принц и принцесса.

- Как имя этого таинственного принца?

- Михаил… Миша, - с грустью назвала Вера.

- Он вернулся? - всполошилась Надежда Павловна.

- Нет. Он пишет письма Нюре.

- А сирень на прощанье?

- Сама взяла. Из его оранжереи. Там сейчас среди цветов и музыки сидит принцесса Нюр де Комари и готовится к докладу на партсобрании.

Вот когда Надежде Павловне стало все ясно. Она посмотрела в печальные, ясные девичьи глаза, встревоженные мятежными всполохами, и, матерински ласково, улыбаясь доброй, чуткой и отзывчивой улыбкой, сказала:

- Так ты приревновала? К Нюре приревновала?!

- Это плохо? Это разве нехорошо? - забеспокоилась Вера.

- Нет, моя девочка, хорошо это. Значит, любишь.

- Да, очень люблю, - вполголоса призналась Вера. - Очень. Я никого на свете так не любила и не полюблю.

- И береги ее, Верочка, как зеницу ока, береги первую любовь. Неповторимую, самую большую и самую чистую. Она у всех одна - у меня, у тебя, у него.

- Нет, нет! - Вера энергично замотала головой, блестя влажными глазами. - У него она была, неповторимая. Юлька Королева была.

Надежда Павловна степенно покачала головой и, щуря серьезные, задумчиво-глубокие глаза, возразила:

- Нет, Юля не в счет. Я хорошо знала Юлю Законникову. Она никогда не любила Михаила. Он ей просто нравился. Юля много мнила о себе, это я уж потом поняла, когда с ней случилось непоправимое.

- Но ведь он ее любил, - перебила Вера.

- Да, только на расстоянии. Они редко виделись. И потом любовь без взаимности - это слезы, а не любовь. Он это чувствовал. Потому и любви у него настоящей, первой любви еще не было.

- Ну все равно, - безнадежно махнула рукой Вера. - Было, не было. Какое это имеет для меня значение, когда у него есть Нюра.

- Нюра его друг, товарищ. А это не одно и то же. У меня тоже есть хороший друг, товарищ. Ты его знаешь.

- Алексей Васильевич? - быстро догадалась Вера.

- О, нет. Алешу я любила. Он был первый. Иногда мне и теперь вдруг сильно захочется все бросить и уехать к нему, в Москву, провести там остаток жизни, жить памятью сердца. Но я не могу: сложно у меня все, запутанно. Я должна жить здесь ради Тимоши, у него есть отец, они видятся.

- А Захар Семенович? Значит, вы… вы не любите его?

- Это все не так просто, девочка. Говорить о любви женщины в сорок лет это совсем не то, что в двадцать. "Любви все возрасты покорны", - сказал Пушкин, который не знал преклонного возраста… Захар мой друг и отец Тимоши. Мы каждый год проводим с ним вместе отпуск. Уезжаем куда-нибудь далеко-далеко. Нам бывает хорошо. - Она осеклась, поняла, что сказала лишнее, заговорила торопко: - Но я тебе не пример. У тебя все должно быть по-другому. За счастье надо бороться. Я не боролась. А ты должна.

- Силой?

- Если нужно, то и силой. Сирень тебе разве подарили? Сама взяла. И счастье и любовь тоже не дарят. Ты это запомни.

"Силой брать любовь?" - спрашивала Вера, оставшись одна. Мысль была неприемлемая, чуждая ее взглядам на жизнь. Но, быть может, не так прямолинейно надо понимать эту мысль, может, Надежда Павловна права, у нее больше жизненного опыта. "Не брать силой, значит уступить другому. Не возьмешь ты - возьмет Нюра. Да, Нюра куда опытней в жизни, она умеет бороться за свое счастье. Но нет же, мы еще посмотрим, принцесса Нюр де Комари! Я принимаю твой вызов, будем бороться!.. А последнее слово за ним. Он решит. Он еще ничего не решил, и его письма к тебе это письма друга, товарища. Я хорошо помню тот незабываемый вечер в его комнате, когда ты, Нюра, помешала нам. Нарочно зашла, из ревности, чтобы помешать. Его поведение, его взгляд были совсем недвусмысленны. Ты для него оставалась просто товарищем. Я - больше. Он ушел со мной, а не остался с тобой. А письма? Ну что ж, что письма пишет тебе, а не мне. Этому, должно быть, тоже есть какое-то объяснение".

Успокоив себя, Вера легла спать. Ночью она долго думала почему-то о судьбе Юли Законниковой, пробовала представить ее и понять, ставила рядом со своей судьбой, - получалось слишком контрастно. Одна уехала в поисках счастья из деревни в столицу и затем - черт знает куда, в пропасть. Другая - из столицы в Юлькину деревню. Найдет ли здесь она счастье, свою судьбу? Хотелось верить в хорошее, потому что здесь она уже нашла добрых людей, а это как-никак половина счастья.