"А.Ворон. Время волков (Роман) " - читать интересную книгу автора

вскочить, начать бить прекрасную посуду, украшавшую стол, и доказать
собеседникам, что они совершенно правы. Да, мы, варвары, куда хуже, чем
они, грубее, бесчувственнее. Я буйствовал и пил.
К концу застолья я уже не в состоянии был .ворочать языком, плохо
соображал, начинал приставать ко всем рабыням без разбору, тогда хозяин
отправлял меня спать под надзором бдительных стражников.
И всегда я видел в глазах мага осуждение и недовольство. Уверен, что
после моего ухода он говорил Аристоклу, вот, мол, ничего ты не добьешься от
этого грубого животного.
Наутро я просыпался, как обычно, с раскалывающейся головой,
раздраженный и недовольный собой. Поскольку вино уже не помогало мне
избавиться от головной боли, а лишь несколько притупляло ее, мне не
оставалось ничего иного, как идти с повинной к Аристоклу, который всегда
охотно давал мне какое-нибудь снадобье, сопровождая его изрядной порцией
нравоучений.
- Вижу, вижу по твоему мутному взгляду, что ты никак не придешь в
себя. Я подготовил тебе лечебное питье, - говорил Аристокл и добродушно
пояснял: - Пить надо умеренно, Залмоксис. Ты же выпил вдвое больше, чем я и
хозяин вместе взятые. Впрочем, культура винопития - это искусство и
достижение нашей цивилизации. Видно, тебе, как варвару, чуждому всякой
культуре вообще и винопитию в частности, это недоступно.
На этом он, конечно, не останавливался, нравоучительная беседа
затягивалась до такой степени, что я терял нить его рассуждений. Но
очередной вечерний пир, который Аристокл называл ужином, вновь заканчивался
тем же, что и предыдущий: рабы тащили меня, пьяного и ничего не
соображающего, в мою комнату. И каждый раз я с удивлением замечал, что
Аристокл сам подливает мне вина, ничуть не способствуя моей умеренности.
Постепенно ежедневное пьянство сделало меня безучастным ко всему. Себя
я стал воспринимать, словно со стороны. День за днем я наблюдал за этим
разлагающимся существом и был равнодушен ко всему, и к нему тоже. Я был
где-то рядом, но в стороне, отчужденно взирая на происходящее. Он
спаивается, толстеет, хамит. Но мне-то что до этого? Ведь я навсегда
остался в Апеннинских отрогах, я все еще на той битве, в бесконечных
вариантах спасения Бренна. Я все еще наношу удары ненавистным врагам, я все
еще сражаюсь, и в своем воображении в последний момент я всегда успеваю,
опережаю себя самого на тот миг, которого не хватило мне, чтобы убить
римлянина, прежде чем он нанесет роковой удар моему вождю.
Тем временем я выздоравливал, и хотя плечо все еще болело, я мог
владеть рукой, и мне этого было вполне достаточно. Боль в плече теперь не
слишком мне досаждала, и я даже начал испытывать некоторое удовольствие от
этой ноющей боли, потому что она занимала мои мысли и заглушала душевные
муки, связанные с потерями, оставшимися в прошлом.
Однажды за обедом, когда ничто не предвещало ссоры, и я в обществе
Аристокла и хозяина дома мирно трапезничал, и даже был, как мне казалось,
не слишком пьян, очередное разглагольствование Аристокла о смысле жизни и
любви оказало на меня неожиданное действие. Смутно вспоминая подробности
собственной жизни, я пришел к выводу, что как раз любви-то в ней всегда не
хватало. В довольно грубой форме я потребовал себе женщину. Думаю, получи я
простой отказ, я бы мирно забыл о своей просьбе и долго бы еще не вспоминал
о ней. Но Аристокл, видимо, не понял этого, потому что воспринял мое