"Марина Воронина. У смерти женское лицо ("Катюша" #2)" - читать интересную книгу автора

жестью, а живыми людьми.
Он снова поднес к глазам распечатку и перечитал тот единственный абзац,
который привел его в такое настроение. "Третий, - думал полковник,
невидящими глазами уставившись в слегка подрагивающий листок, - третий
подряд. Не успев ничего сообщить, наверняка не успев даже разобраться в
обстановке... Я посылаю к этому мерзавцу своих лучших людей, а он просто
берет и режет их, как колхозных поросят, не утруждаясь даже подобием
какой-то игры. Все происходит по отлаженной схеме: железное круговое алиби,
десятки свидетелей, которые могут это алиби подтвердить, и никто не знает,
никто не может с уверенностью утверждать, добрались ли вообще до него мои
люди, или погибли совершенно случайно. Все выглядит именно как случайная
смерть: Костина нашли в привокзальном туалете со шприцем в руке - умер от
передозировки; Шмыгун в пьяном виде попал под машину, а теперь вот
Латников - Латников, с которым здесь, в этом кабинете, мы говорили вчера
утром! - найден голым в подворотне с перерезанной глоткой и торчащей из шеи
отверткой, с героином в крови, со сломанным носом и огромной гематомой на
затылке. Тоже случайность? Разумеется, да. Конечно, случайность! Как же
иначе? Точно такая же, как Костин-наркоман или язвенник Шмыгун, попавший под
колеса в пьяном виде в то время, как он должен был выполнять мое задание в
другом конце города. Эта сволочь даже не дает себе труда по-настоящему
маскироваться. Оставляет мне свои визитные карточки: на-ка, полковник,
отсоси... Эта сволочь надо мной просто издевается, вот что".
Полковник сдержал себя и не грохнул кулаком по столу, хотя, видит Бог,
ему этого очень хотелось. Все это были чистой воды эмоции, но они помогли
ему выбраться из бездонного болота депрессии, в которое загнала его
последняя милицейская сводка происшествий. В очищающем пламени этих совсем
не христианских эмоций сгорел, так и не успев увидеть свет, рапорт об
отставке. Бездонная пучина депрессии на поверку имела твердое дно, и дном
этим была старая, закаленная годами ярость, издававшая металлический звон
всякий раз, когда ее задевали.
Теперь эта ярость была задета, и была задета гордость, не говоря уже об
интересах государства и иных прочих вещах, на страже которых, по идее, всю
жизнь стоял полковник. Все дело в том, сказал он себе, что интересы
государства - штука расплывчатая и неопределенная и, чтобы всю жизнь служить
именно этому неопределенному понятию, нужно быть либо святым, либо
клиническим идиотом. Святые на нашей работе не задерживаются - они не
признают насилия, и это сводит на нет все преимущества, которые можно было
бы извлечь из их святости. А идиоты... Что ж, идиотов у нас хватает, вот
только пользы от них тому же государству маловато.
Может быть, я и не прав, сказал он себе. Может быть, я как раз и есть
полный идиот, но вот муравью, например, глубоко плевать на интересы
муравьиной расы вообще и родного муравейника, в частности. Он просто живет,
кормится, размножается, как умеет, тащит куда-то веточки. Спроси его, куда и
зачем, так он на месте даст дуба от умственного перенапряжения, а то и
ответит что-нибудь наподобие того, что он-де развлекается или, к примеру,
занимается любимым делом, - ан, глядишь, а муравейник-то растет! И если в
него кто-нибудь сдуру сунется, этот самый муравей безо всякой идеологической
базы подохнет за свою кучу сосновых иголок, вцепившись неприятелю в глотку,
опять же, слыхом не слыхав ни про интересы родного муравейника, ни про
чувство долга. Ему не надо слышать про чувство долга, потому что оно у него