"Константин Воробьев. Крик (Повесть)" - читать интересную книгу автора

ответила: "В заячьей", я уже не мог стоять и повалился на скамейку...
Так злополучный Емельян и этот мой нечаянный, бездумный смех помогли
мне в тот вечер: у Маринкиной матери оттаяли глаза; она взглянула на меня
уже без прежней настороженной отчужденности.
- Родители-то хоть есть у вас? - спросила она.
Минут через пять мы сидели за столом. На нем стояли миска с огурцами и
тарелка с петушатиной. Нам с Колькой мать положила ножки. Я откупорил
писанку и наполнил три стакана изжелта-сизым самогоном. Мы с Маринкой
взглянули друг на друга и разом встали.
- Давайте, - начал я не своим голосом, - выпьем за...
Я не знал, что нужно сказать дальше, и взглянул на Маринку. Она
неуловимо повела головой - "Не говори!", - и в это время мать сказала:
- За то, чтобы все вы живы остались...
У нее навернулись слезы, и к самогону она не притронулась, а мы с
Маринкой выпили свой до капли. Мать удивленно посмотрела на Маринку и
спросила почему-то не ее, а меня:
- С ума она сошла, что ли? Сроду не пила, а тут целый стакан
выдуганила!
Я почувствовал, как хорошо, ладно и нужно улегся в мою душу этот
обращенный ко мне вопрос, и, подстегнутый радостью сближения со всеми и всем
тут, сказал:
- Больше она у меня не получит!
В мой сапог под столом трижды и мягко торкнулся Маринкин валенок -
"Молчи, молчи, молчи", но мне уже не хотелось молчать. Я оглядел затычки в
окнах и сказал:
- Завтра вставлю стекла. Найду где-нибудь и вставлю...
Мать ничего не ответила и вдруг прикрикнула на Кольку, чтобы он не
таращился. Маринка резко толкнула мою ногу, и я запоздало понял, что о
стеклах сболтнул зря.
- Мам, а он тоже Воронов, - сказала Маринка.
- Теперь, дочка, все вороны... все с крыльями. Нынче тут, а завтра
нету! - назидательно ответила мать и поднялась из-за стола. Я тоже встал,
завинтил пробку на писанке и пошел за шинелью. "И пусть. Подумаешь! И не
надо! И нечего меня провожать", - думал я, неведомо за что разозлись на
Маринку и прислушиваясь к ее шагам, шуршащим по полу хаты.
Я оделся и, когда обернулся для прощания, то лицом к лицу увидел
Маринку в телогрейке и шали.
- Чтоб недолго! - приказала ей мать.
Во дворе Маринка приблизила ко мне свое лицо, и я увидел, что она
готова заплакать. Я поцеловал ее в глаза, и она всхлипнула и спросила
растерянно, обиженно:
- Мы уже поженились? Больше ничего?
Я взял ее за руку, и мы побежали "к себе", к амбару. Мы бежали молча, и
под шинелью у меня звонко булькала писанка, и с каждым шагом больно
разрасталось мое сердце, набухая ожиданием чего-то неведомо, неотвратимо
зовущего и почти страшного.
На промерзло-гулком крыльце амбара мы зашли в сумеречный гул, и я
загородил собой Маринку от ветра и взял в ладони ее лицо. Оно было горячее и
мокрое.
- Ну чего ты плачешь? Дурочка, ворониха моя...