"Константин Воробьев. Крик (Повесть)" - читать интересную книгу автора

Я не рассолаживался. Я не чувствовал никакой боли и только мерз.
Васюков захватил беремя соломы, навалил ее на меня и сам подлез ко мне с
правого бока. Он отыскал мою руку и притих - пульс щупал. Я понимал, что он
только Васюков, старший сержант и больше ничего, но под шапкой у меня начали
выпрямляться волосы, - я ждал, что он скажет - останусь жив или... Он не
дышал, не отпускал мою руку и молчал, и я отодвинулся от него и спросил как
в то утро, когда он бил с моего плеча по самолету:
- Ну?!
- Как молоток, - сказал Васюков, и мне сразу стало жарко и хорошо.
В соломе возились и попискивали мыши, и от этого тоже было хорошо. Я
подумал о маме, о Мытищах и обо всем, что потом было.
- Ты видел их? Вблизи? - спросил я Васюкова про немцев.
- Полк, - сказал он. - Все точно. Девять танков, шестнадцать минометов.
Вот тут, за сараем, стоят... Надо было драпать тогда, и все. А теперь вот...
Он снова ругнулся в прахриста и замолчал. Мне хотелось знать про
немцев, про то, что они сделают с нами, и я попытал опять:
- Ты видел их? Какие они?
Васюков не ответил и через некоторое время спросил сам:
- Не знаешь, что по-ихнему петролеум означает?
- Кажется, керосин, - сказал я. - А что?
- Писанку, понимаешь, отобрали. Допрашивали, что в ей такое...
- А ты что?
- Самодельная водка, мол.
- Ну?
- Да ничего. Пить заставили... А после один там хрен моржовый закричал:
"Петролеум" и ударил пустой писанкой... Да мне и не больно было, - сказал
Васюков. Он, видно, догадался, что я хотел пододвинуться к нему поближе, и
посунулся ко мне сам. Мы немного полежали молчком, потом Васюков сожалеюще
сказал:
- Зря валенки тогда не оставили. Крылов, курва, стукнул... Между
прочим, тут бураки есть. Цельная куча.
Бураки были сахарные, и мы съели по одному небольшому.
Васюков почти лежал на мне и дышал в мое ухо протяжно и глубоко, - не
то меня согревал, не то сам грелся. Пахло от него бураком и чуть-чуть
самогонкой, и среди ночи я опять спросил, какие немцы. Он зачем-то перестал
дышать, - соображал, наверно, потом сказал:
- Да на вид они, как мы. Одежа только не наша... Зараз бы валенки
пригодились. Крылов, курва, испортил все...
Когда ты не знаешь, о чем надо думать, - заживет ли рана и через
сколько дней, кто такие немцы и что они с тобой сделают, погибла ли Маринка
или только ранена в спину навылет, пришлют ли в твой взвод какого-нибудь
младшего лейтенанта или Калач назначит взводным курву Крылова, кто напишет
про тебя матери - Лапин или капитан Мишенин, - лучше б Мишенин, потому что
письмо у него получается длинней, и мать не сразу начнет плакать, - когда ты
не знаешь, об этом или о многом-многом другом надо думать, тогда твое тело,
если ты ранен, становится тяжелым, опасным и заостренным, а воздух и земля
гудят и вибрируют, и тебе кажется, что тобой выстрелили, и ты летишь под
самыми звездами, и вот-вот ринешься вниз, и взорвешься миной.
- Ты не спишь? - хриплым полушепотом спросил Васюков. - В наступление,
наверно, пошли. Чуешь?