"Константин Воробьев. Крик (Повесть)" - читать интересную книгу автора

За стенами сарая ревели немецкие танки.
- Может, забудут про нас, а?
Васюков просто сказал вслух то, о чем я думал, и мы одновременно,
разом, начали углубляться-вдавливаться в солому. В ней внизу непуганно и
занято шуршали и попискивали мыши. Пока танки стояли и ревели на месте, гул
накатывался на нас сверху, и мы лежали тесно и тихо, как под пролетающими
самолетами, - может, не заметят. Но как только танки двинулись и гул
сместился и проник в глубину, нас вместе с землей начало трясти мелко и
зябко. Мы лежали ногами на запад, - это я определил еще раньше по исходу
щелей в крыше сарая, просаженных Васюковым из ПТР, и грохот танков
постепенно иссяк впереди нас, на востоке. Васюков спросил меня, не хочу ли я
по-маленькому, и лег животом вниз. В эту минуту немцы и начали искать нас в
сарае. Мы их не видели, а только слышали: они - вдвоем, видать - лазили в
стороне по соломе и раскидывали ее ногами.
- Русен, во зайд ир? Ауфштеен! Шнель!
Говорил один, а второй чему-то смеялся - негромко и нестрашно, как
русский. Я знал, что означало слово "ауфштеен", и раскрыл рот, чтобы
дышалось тише. Васюков тоже не шевелился, но он, наверно, не мог сразу
перестать чурюкать - ровно и напорно, как из спринцовки, и немцы притихли, а
потом засмеялись, как смеются люди, и пошли в нашу сторону. Они дважды и
слаженно прокричали над нами: "Ауфштеен", и мы с Васюковым не стали ждать,
потому что конец чему-нибудь чаще всего наступает на третьем разе. Мы с ним
одновременно полезли из соломы, - я головой вперед, а Васюков задом, и прямо
у своего лица, в мутно-сизом квадрате распахнутых ворот, я увидел две пары
широко и победно расставленных сапог. Голенища у них были плотные, короткие
и широкие. Я не стал поднимать голову, чтоб не встретиться с немцами одному,
без Васюкова, а он запутался в распущенных полах шинели и никак не мог
выбраться из соломенной дыры. Немцы стояли и смеялись. Я сидел на соломе,
глядел на их странные сапоги и ждал Васюкова. Он выпростался и сел не рядом
со мной, а чуть впереди, почти касаясь коленями сапог немцев. Немцы
перестали смеяться и молчали. Васюков взглянул на них из-под локтя и тут же
обернулся и обыскал меня коротким, тревожным взглядом. Тогда я поднял глаза
на немцев. Они оба были в летних зеленовато-мышастых френчах, и автоматы у
них свисали на животы, и оба они смотрели на мои петлицы. Я машинально
поднял руку к кубарям и ощупал их, - сначала один, а потом второй. Я подумал
тогда сразу о многом - о том, что эти два немца совсем похожи на нас, на
людей; что они, наверно, наши с Васюковым ровесники, но что я выше их
ростом; что они пришли в сарай так зачем-нибудь, потому что смеялись; что
нас с Васюковым не за что и нельзя расстреливать!.. Я думал обо всем этом,
гладил свои кубари и смотрел на немцев. Один из них был в очках. Зеленая
пилотка сидела на его голове глубоко и прямо, прикрывая лоб и уши, и на
кончике его тонкого, зябкого носа висела на отрыве прозрачно-сизая капля.
Мне вспомнилось, как в тридцать третьем, голодно-моровом у нас на Курщине
году мама сказала, что люди в беде должны опасаться тех, кому хорошо, и я
стал глядеть на очкастого, а не на второго, потому что тот был коренастый, в
пилотке набекрень и с оголенными руками на автомате. Он стоял в прежней
позе, расставив ноги, а очкастый шагнул ко мне и, полунаклонясь, коснулся
дулом автомата моего подбородка. Он что-то сказал мне отрывисто и
приказательно, и дуло автомата дернулось и замерло у моего лба. Тогда я
взглянул на коренастого. Он засмеялся, поднес руку к воротнику своего френча