"Константин Воробьев. Крик (Повесть)" - читать интересную книгу автора

и покрутил пальцами, будто отвертывал шуруп. Я понял и стал свинчивать
кубарь. Гаечка заржавела и плотно утонула в сукно воротника, - еще в Мытищах
я прикрутил кубари так, чтоб держались насмерть. Я ощущал горько-железную
вонь автомата, боль в косо сведенных на него глазах, а гайка не
ухватывалась, потому что пальцы свивались и подламывались. Я попытался
вырвать кубарь с "мясом", но очкастый крикнул: "Найн", и я позвал Васюкова.
Он легко справился с кубарем и протянул его на ладони очкастому немцу. Тот
выпрямился и достал из кармана френча черный лакированный бумажник. Васюков
оглянулся на меня и что-то сказал, но немец в это время взял с его ладони
кубарь и раскрыл бумажник. Одна половина его внутренней стороны была густо
унизана золотыми, эмалевыми и серебряными знаками отличий неизвестных нам с
Васюковым армий, а на второй кровянились одна наша шпала, один ромб и
сержантский треугольник. Мой кубарь немец поместил правильно, - между шпалой
и треугольником, и горел он ярче всех остальных, потому что носил я его
недолго...
Когда очкастый спрятал бумажник и качнул на себе автомат, я снова
взглянул на коренастого. Он отрицательно повел рукой, проговорил: "Найн" и
пошел ко мне мимо очкастого и Васюкова.
- Вильст раухен?
Смысла его фразы я не понял, но кивнул головой, потому что тон голоса
был участливый, и я решил, что немец спрашивает о моей ране. Он сказал:
"Битте" и протянул маленькую, на пять сигарет, голубую коробку с серебряным
исподом. Там были две сигареты, и я ухватил одну, и в моих пальцах она
превратилась в три, и было три голубые коробки и три чужие руки, - глаза
заплакали сами, без меня. Васюков почти вплотную притянул голову к руке
немца, - разглядывал коробку, и немец дал ему сигарету вместе с коробкой. Я
знал, что нельзя закуривать, но коренастый держал передо мной горящую
зажигалку, и когда я потянулся к ней, Васюков сказал: "Не дури!" и забрал у
меня сигарету. Он сунул ее под шапку, за ухо, а свою прикурил под непонятный
окрик очкастого: тот перехилился к нему и кивал у своего носа длинным,
красным пальцем, будто подзывал. Васюков вопрошающе глянул на меня, блаженно
дымя из обеих ноздрей.
- Он, наверно, требует мою сигарету, - сказал я. - Отдай скорей!
- Вот же ж падла! - тихо и искренне проговорил Васюков и достал
сигарету. Он нехотя протянул руку вперед, зажав сигарету всей пятерней.
Очкастый склонился еще ниже, выискивая, как ее выбрать, и вдруг, как кот
лапой, брезгливо махнул рукой на васюковский набрякший кулак и сказал:
"Шайзе". Коренастый немец стоял и смеялся, глядя на Васюкова удивленно и
ожидающе...
Они ушли и заперли ворота на засов.
Мы остались вдвоем.
На мне оставались еще три кубаря в петлицах и четыре серебряных галуна
на рукавах шинели и гимнастерки, - по одному галуну на каждом рукаве...
Мы опять легли на свое прежнее место в соломе, но не глубоко, потому
что это не имело уже смысла. Васюков прикурил от своего окурка "мою"
сигарету и прикончил ее за три остервенелых и длинных затяжки.
- Как вата, - сказал он и цыкнул через зубы куда-то вверх.
Я промолчал.
- Тебе ж все равно нельзя было, - проговорил он.
- Ладно, - сказал я. Ни с востока, ни с запада к нам не доносилось ни