"Константин Воробьев. Крик (Повесть)" - читать интересную книгу автора

ростом. Я тоже кричал, но не Васюкову, а себе, и не одно и то же, как он, а
разное, потому что машину трясло и подбрасывало - "нас везут полем!" - и
мысли тоже прыгали и уносились в глубину незапамятного детства, где тебя
нельзя было найти войне, разведке боем, немцам и самому себе!.. Машину
кидало и подбрасывало, и когда она замедляла ход, мы приседали к полу и
почти наваливались друг на друга. Тогда Васюков замолкал, и в темноте я
видел, как блестят и ходят из стороны в сторону его глаза. На таких
полуостановках я тряс Васюкова за плечи, и мы стукались лбами, но то, что
мне нужно было ему сказать, не поддавалось слову, потому что оно не хотело
быть сказанным и стать явью. Это было длинно, - "надо упасть кверху лицом, а
не вниз и не на бок, и надо, чтобы шапки откатились в сторону, потому что
тогда будут на виду наши русые с завивом волосы, и руки надо разбросать, а
не скрючить, и ноги тоже раскинуть, чтобы носки сапог стояли прямо..." Это
получалось длинно и оно не вмещалось в наше время на полуостановках машины,
а того единственного слова, которое бы разом и полностью выразило последний
смысл последнего в нашей жизни, я не находил. Я только тряс Васюкова и видел
в темноте, как углисто блестят его глаза. Мы одновременно почуяли конец
тряски, но не присели, а только подались назад, к дверке, потому что машина
резко набрала скорость. Бочки тоже откатились к заднему борту и запели
ровным звонистым гулом. Мы стояли и держались друг за друга. Машина все
ускоряла и ускоряла ход, и Васюков расслабил на мне свои руки и приподнялся
на носках сапог.
- На сашу выехали, Сереж! Чуешь! На сашу! - сказал он так, будто мы
были там, у себя.
- Ага, Коль! По саше едем! По саше! - сказал я и подумал, что
по-другому нельзя называть дорогу, - так было ближе к своим. Мы с полчаса
еще ехали стоя, потом, не сговариваясь, сели и уперлись ногами в бочки, У
меня больно и свербяще ныла спина. Там будто сидела крыса и вгрызалась в
меня под толчки сердца все глубже и глубже. Мне хотелось, чтобы Васюков
спросил про рану, - может, полегчало бы, но он молчал, и тогда я пожаловался
ему сам.
- Это рубаха отлипла, - сказал он. - Давай обопрись на меня.
Мы прислонились спиной друг к другу, и мне стало еще больней, - у
Васюкова, как молоток, стучало сердце прямо в мою рану. Наверно, он
догадался про это, потому что подложил под лопатки мне свою шапку, а сам
перегнулся так, что я почти улегся на нем горизонтально. Он опять напомнил
про сашу, и я повторил за ним его фразу...

Когда часа через три машина остановилась, дверку кузова открыл уже
знакомый нам с Васюковым немец в каске. На нем низались две шинели, и
верхняя была короче нижней. Он тем же "немировским" приемом держал винтовку
и таким же "сарайным" голосом сказал: "Раус". Васюков полез из машины
первым. Он пятился задом вперед, обратив на меня лицо, и за ним мне виделся
немец в каске, падающий снег и бесконечная, какая-то прозрачно-кружевная,
белая стена. Васюков сполз на землю и протянул ко мне руки.
- Сереж! Уже все! Иди скорей!
Он наполовину всунулся в кузов и схватил меня за ноги. Я догадался, о
чем он подумал, - раненого оставят в машине, а здорового поведут одного, - и
толкнул его сапогом в грудь.
- Чего ты?! Иди скорей! Ну? - позвал Васюков, не опуская рук. На меня