"Валерий Вотрин. Сударь Хаос (рассказ)" - читать интересную книгу автора

яркие пятна фруктов никакой тьме скрыть не под силу, они неистребимы и
источают так много дикой силы, что кажутся внезапно несъедобными аж до
рвотного позыва. Большая толпа людей собралась за оградой. Эта толпа не
угрожающа, и глаза у нее не голодные. Дети этих людей не тянутся жадными
ручонками к праздничным шарам на веточках и не канючат. Им это и в голову
бы не пришло. Люди просто стоят и смотрят. Они стоят и смотрят на такое не
внушающее доверия изобилие.
Он бросил кисть в стакан. За окном был расчудесный вид, и Бонифас
вдруг задумался, глядя на него. Он думал о том, что почему-то очень мало
пишут простых прекрасных вещей, чистых незатронутых видов, которые
отзываются в сердцах нотой восторженного умиротворения. Почему-то для того,
чтобы написать такую вещь, необходимо как-то по-особенному сосредоточиться,
напрячься, приложить волевое усилие, да и то пейзаж выходит не такой, как
он есть на самом деле, в некоторых уголках его виднеется некая
болезненность, тревога, странность, а тихая величавость, сквозящая в
вечернем воздухе, обращается в излом. Вот и сейчас он чувствовал этот излом
и скрытую искаженность вещей сквозящей во всем пейзаже. А остальные этого
не видят. Получается точно на случайном снимке - фотограф, сам того не
подозревая, снимает пышное убранство какого-нибудь дворца, а, проявляя
фотографию, в ужасе отшатывается: в уголке, рядом с группкой пожилых
туристов, внимающих экскурсоводу, отпечатывается искаженное посмертными
муками лицо загробного жителя.
Бонифас смотрел в окно и различал постепенно еще одно: в эту почти
готовую картину, которую условно можно было бы назвать "Портрет горы в
облацех", вторглась живая и оттого незаметная с первого взгляда фигура. Так
с присущей ей наглостью в картину втирается - где-нибудь сбоку, или
отраженная в зеркале, или повернувшаяся спиной, - фигура самого художника,
отчего сразу угол оказывается смещенным, важные истуканы рядом смотрятся
именно важными истуканами, а художник попадает в фокус своего же авторства
и вырастает до размеров гиганта. На это требуется самоуверенность. Бонифас
никогда не ощущал ее в себе. Ему просто не хватало духа показать в одном из
тех искривленных, нечеловечески скорбных лиц, которые постоянно встречались
на его картинах, - себя. Ибо он не бежал. Бонифас не мог идти против
правды. Поэтому все в нем как-то неприятно всколыхнулось, когда он увидел,
что его почти написанную картину узурпировал Гобок, где-то в глубине
перспективы с непосредственностью Белоснежки собирающий цветы. Гобок был
тот самый человек, который в разгар бегства от хаоса взял и построил себе
хижину прямо на границе между затаившейся Неизвестностью и прочим миром.
Его не упрекали, на него смотрели как на сумасшедшего. А когда его
спрашивали, что же будет, если хаосу вздумается продвинуться еще немного,
Гобок недоуменно замолкал. Потом прошло время, еще прошло время, и у Гобока
начали уже интересоваться, как там живется рядом с хаосом. Нормально,
отвечал Гобок, у самой границы и трава гуще, и зверье, выскакивающее из
хаоса, жирнее. А однажды спит, стало быть, он, Гобок, и чувствует во сне,
что одеяло сползло на пол. Ну, он его, стало, берет и натягивает обратно на
себя. Сразу тепло так становиться. А утром глядь - а это он, оказывается,
хаосом укрылся. Тот ночью, видать, сначала продвинулся, а потом раздумал,
начал было назад уходить, а Гобок его - хвать! - и на себя, накрылся, точно
одеялом. Так и проспал под хаосом всю ночь, и ничего, сны даже снились,
хорошие такие, все про любовь да про красивых женщин. Проснулся Гобок