"Оливия Уэдсли. Вихрь " - читать интересную книгу автора

Вошел Амадео, чтобы накрыть стол для обеда. Собеседники заговорили о
разных мелочах.
- Когда будет готова твоя новая книга? - спросил дядя Габриэль.
- Право, не знаю. Еще надо поработать. Я должен сдать ее в мае.
- Это о Тибете?
- Да, отчет о миссии, выполненной мною для правительства. За это хорошо
платили.
И с улыбкой, от которой у него выступили морщинки вокруг глаз,
прибавил:
- Вероятно, кое-что смогу уделить для ваших бедняков.
- Пожалуйста, - произнес старый профессор, тоже улыбаясь и протягивая
руку.
Теодор засмеялся. Он беспрерывно ходил по комнате и, наконец, уселся
перед старым пианино.
- Что вам сыграть? - спросил он. - Грига, Мошковского, вашего любимого
Баха, вашего слащавого Мендельсона или что-нибудь поновее?
Вместо всего этого он заиграл "Liebestraum" Листа.
Амадео входил и выходил с разными блюдами. Собака, маленький терьер,
пробралась в комнату и уселась возле дяди Габриэля, который сидел,
выпрямившись, в своем кресле с высокой прямой спинкой и смотрел на своего
любимца.
Для него Теодор был все еще двенадцатилетним мальчиком; следующие
восемнадцать лет как бы не существовали для него; старик в душе все еще
считал его мальчиком, каким он его усыновил.
Амадео поставил на стол цыплят под белым соусом. Он торжествовал. Это
было пиршество: блюдо, которое он приготовил в честь вернувшегося молодого
барина, а также по случаю возвращения профессора из замка.
Он придвинул стулья к круглому столу, помог старику сесть и
приготовился поднять блестящую серебряную крышку.
- Ваше здоровье! - произнес Теодор при виде цыплят на блюде.
Это была старая, неизменно повторявшаяся шутка, восходившая еще к тому
времени, когда он в первый раз вступил в этот дом.
- Молодой барин никогда не забывает, - с гордостью заявил Амадео, -
никогда!
Дядя Габриэль принялся разрезывать птицу, не переставая разговаривать.
Теодор слушал, смеялся и, наконец, сам дал краткое, но веселое описание года
своей работы в Индии. Амадео, бесшумно прислуживая, тоже прислушивался к
каждому слову.
Когда обед уже кончался и на столе остались только вазы с винными
ягодами и орехами, а также кофе, Теодор, глядя в упор на дядю, повторил свой
вопрос:
- Вы мне ничего больше не скажете?
Затем, не дожидаясь ответа, встал и, отодвинув свой стул, принялся
шагать взад и вперед по комнате.
- Все дни, все ночи, - заговорил он отрывисто, взволнованным голосом, -
с тех пор как я из газет узнал о смерти фон Клеве, я бредил, жаждал, желал
только одного. Иногда, уйдя далеко, совсем один, я ложился лицом в траву, и
тогда у меня бывали видения. Вы не должны смеяться надо мной. Вы меня
поймете. Я не могу выразить это словами. Я даже не могу ясно понять это.
Он остановился, затем тихо продолжал: