"Оливия Уэдсли. Вихрь " - читать интересную книгу автора Вошел Амадео, чтобы накрыть стол для обеда. Собеседники заговорили о
разных мелочах. - Когда будет готова твоя новая книга? - спросил дядя Габриэль. - Право, не знаю. Еще надо поработать. Я должен сдать ее в мае. - Это о Тибете? - Да, отчет о миссии, выполненной мною для правительства. За это хорошо платили. И с улыбкой, от которой у него выступили морщинки вокруг глаз, прибавил: - Вероятно, кое-что смогу уделить для ваших бедняков. - Пожалуйста, - произнес старый профессор, тоже улыбаясь и протягивая руку. Теодор засмеялся. Он беспрерывно ходил по комнате и, наконец, уселся перед старым пианино. - Что вам сыграть? - спросил он. - Грига, Мошковского, вашего любимого Баха, вашего слащавого Мендельсона или что-нибудь поновее? Вместо всего этого он заиграл "Liebestraum" Листа. Амадео входил и выходил с разными блюдами. Собака, маленький терьер, пробралась в комнату и уселась возле дяди Габриэля, который сидел, выпрямившись, в своем кресле с высокой прямой спинкой и смотрел на своего любимца. Для него Теодор был все еще двенадцатилетним мальчиком; следующие восемнадцать лет как бы не существовали для него; старик в душе все еще считал его мальчиком, каким он его усыновил. Амадео поставил на стол цыплят под белым соусом. Он торжествовал. Это барина, а также по случаю возвращения профессора из замка. Он придвинул стулья к круглому столу, помог старику сесть и приготовился поднять блестящую серебряную крышку. - Ваше здоровье! - произнес Теодор при виде цыплят на блюде. Это была старая, неизменно повторявшаяся шутка, восходившая еще к тому времени, когда он в первый раз вступил в этот дом. - Молодой барин никогда не забывает, - с гордостью заявил Амадео, - никогда! Дядя Габриэль принялся разрезывать птицу, не переставая разговаривать. Теодор слушал, смеялся и, наконец, сам дал краткое, но веселое описание года своей работы в Индии. Амадео, бесшумно прислуживая, тоже прислушивался к каждому слову. Когда обед уже кончался и на столе остались только вазы с винными ягодами и орехами, а также кофе, Теодор, глядя в упор на дядю, повторил свой вопрос: - Вы мне ничего больше не скажете? Затем, не дожидаясь ответа, встал и, отодвинув свой стул, принялся шагать взад и вперед по комнате. - Все дни, все ночи, - заговорил он отрывисто, взволнованным голосом, - с тех пор как я из газет узнал о смерти фон Клеве, я бредил, жаждал, желал только одного. Иногда, уйдя далеко, совсем один, я ложился лицом в траву, и тогда у меня бывали видения. Вы не должны смеяться надо мной. Вы меня поймете. Я не могу выразить это словами. Я даже не могу ясно понять это. Он остановился, затем тихо продолжал: |
|
|