"Герберт Уэллс. Сон" - читать интересную книгу автора

него было достаточно крепких мужчин, которые тоже содержали мелочные
лавки. Вздумай он торговать повыгодней, покупатели ушли бы к его
конкурентам, а он остался бы ни с чем.
Моей матери не удалось избежать общей участи: у нее было шесть человек
детей, из которых в живых осталось четверо, и вся наша жизнь - моя, моих
сестер и брата - вращалась вокруг этой лавчонки. Летом мы проводили
большую часть времени на улице или в комнате над лавкой. Но в холодную
погоду отапливать верхнюю комнату было слишком дорого и трудно (а надо
сказать, что в Черри-гарденс все дома отапливались открытыми угольными
очагами), и мы переходили в подвал, в темную кухню, где моя бедная матушка
стряпала, как умела.
- Да вы были троглодиты! - воскликнула Уиллоу.
- Фактически да. Ели мы всегда там, внизу. Летом мы были загорелые и
румяные, но зимой, как бы погребенные заживо в темноте, худели и бледнели.
У меня был брат, который представлялся моему детскому воображению
великаном: он был на двенадцать лет старше меня, - и две сестры: Фанни и
Пруденс. Старший брат, Эрнст, поступил работать и потом уехал в Лондон; я
почти не виделся с ним, пока сам не переехал туда же. Я был самый младший,
и, когда мне исполнилось девять лет, отец решился переделать детскую
коляску на тачку для доставки покупателям мешков с углем и прочих товаров.
Моя старшая сестра, Фанни, была прехорошенькая девочка с темно-синими
глазами и белоснежным личиком, изящно обрамленным волнами каштановых
волос, вьющихся от природы. У Пруденс глаза были серые, а кожа хоть я
белая, но более тусклого оттенка. Пруденс то и дело приставала ко мне,
дразнила меня; Фанни же либо попросту не обращала на меня внимания, либо
была добра и ласкова со мною, и я ее обожал. Облик матери я, как ни
странно, припоминаю с трудом, хотя, разумеется, в детские годы именно она
занимала главное место в моей жизни. Наверное, она была чем-то слишком
привычным, и я не замечал в ней тех черт, которые создают четкую картину в
памяти.
Говорить я научился у членов моей семьи, главным образом у матери.
Никто из нас не владел правильной речью; язык наш был скуден и убог,
многие слова мы произносили неправильно, а длинных слов вообще избегали,
воспринимая их как нечто коварное и вычурное. Игрушек у меня было совсем
мало; мне запомнились жестяной паровоз, несколько оловянных солдатиков да
разрозненные деревянные кубики. Специального уголка для игры в доме не
было, а если я раскладывал свои игрушки на обеденном столе, их вихрем
сметала очередная трапеза. Помнится, мне страшно хотелось поиграть
забавными вещицами, которые продавались в нашей лавочке, а в особенности
вязанками дров и пучками лучин для растопки, но отец пресекал эти
поползновения, считая, что, пока я слишком мал, чтобы помогать ему, мне
нечего делать в лавке. Поэтому дома я большую часть времени проводил либо
в комнате над лавкой, либо в подвале под нею. Когда лавка была закрыта,
она представлялась мне темной, студеной пещерой, где по углам затаились
жуткие тени и наверняка подстерегает что-то недоброе. Отправляясь спать, я
крепко держался за материнскую руку и все равно холодел от страха, проходя
по темной лавке. Здесь всегда стоял еле уловимый неприятный запах - запах
гниющей зелени, менявшийся в зависимости от того, какие именно фрукты или
овощи начинали портиться раньше, и смешанный с запахом керосина. Зато по
воскресеньям, когда магазины были закрыты целый день, наша лавочка