"Герберт Джордж Уэллс. Армагеддон" - читать интересную книгу автора

мужское. И зачем должен я брать на себя верховную ответственность за судьбу
мира?
Вы должны знать, что я не всегда так отношусь к делам, к моим реальным
делам. Я, нужно вам сказать, присяжный поверенный и имею твердые убеждения.
Поймите, видение было так реально, так непохоже на сон, что я постоянно
вспоминал самые незначительные подробности; даже обложка книги, лежавшей на
швейной машинке жены в столовой, ярко напомнила мне золотую полоску на
кресле в нише, где я разговаривал с посланным о покинутой мною партии.
Слыхали ли вы когда-нибудь о подобных снах?
- О подобных снах?
- То есть чтобы впоследствии вспоминались мельчайшие забытые
подробности?
Я задумался. Мне никогда раньше не приходил в голову этот вопрос.
- Нет, - сказал я, - кажется, что так никогда не бывает во сне.
- Да, - ответил он, - но как раз так это и было. Я, понимаете ли,
присяжный поверенный в Ливерпуле и часто спрашивал себя: что подумали бы обо
мне мои клиенты и люди, с которыми я был в деловых отношениях, если бы я им
вдруг сказал, что люблю девушку, которая родится через несколько столетий, и
страдаю за политические недоразумения моих прапраправнуков?
Я был очень занят в этот день и заключал девяностодевятилетний контракт
с одним нетерпеливым архитектором, и нам хотелось во что бы то ни стало
заставить его подписать этот контракт. Во время разговора со мной он вел
себя так несдержанно, что я пошел спать еще очень взволнованный. В эту ночь
я не видел сна, как и в последующую, насколько я помню. И во мне
поколебалось убеждение в реальности происходившего. Появилось чувство, что
это был сон. Но потом вернулось прежнее ощущение.
Когда четыре дня спустя сон возобновился, все было по-другому. Я думаю,
что и во сне прошло четыре дня. Многое случилось за эти дни на севере, тень
этих событий опять легла между нами, и на этот раз было не так легко ее
разогнать. Я, помню, начал с грустью раздумывать: почему, несмотря ни на
что, я должен до конца своих дней возвращаться к труду и работе, унижениям и
вечному недовольству только для того, чтобы спасти от гнета и ужаса войны и
неудачного правления сто миллионов простого народа, который я не люблю и
слишком часто презираю? И, в конце концов, кто поручится, что я не ошибусь?
Все они стремятся к своим личным целям, почему же и мне не жить, как все
люди? И вдруг ее голос прозвучал среди этих размышлений.
Я поднял глаза. Я очнулся. Мы поднимались над городом веселья, были
почти на вершине Монте-Соларо и смотрели на залив. Уже близок был вечер.
Вдали слева Иския как бы плыла в золотистом тумане между небом и водой.
Неаполь вырисовывался белым пятном на холмах, перед нами был Везувий с
длинной стройной полосой дыма, тянувшейся на юг, а невдалеке сверкали
развалины Торре-дель-Аннунциата и Кастелламаре.
Я вдруг прервал его:
- Вы были, наверное, на Капри?
- Только в этом сновидении, - ответил он, - только в этом сновидении.
Вдоль всего залива, по ту сторону Сорренто, вырисовывались плавучие дворцы
Города Радости - они стояли на якорях. Дальше на север были широкие плавучие
платформы, куда приставали аэропланы. Каждый день после обеда аэропланы
спускались с высоты и приносили тысячи людей со всех концов света на Капри
для его радостей. Все это лежало у наших ног.