"Оскар Уайлд. De Profundis (Тюремная исповедь)" - читать интересную книгу автора

не видел, как все обернулось. Что помешало тебе написать мне? Трусость?
Бессердечие? Что это было? Мое бешенство и возмущение твоим поведением тем
более должно было заставить тебя написать. Если ты считал, что я в своем
письме прав, ты должен был ответить. Если ты считал, что я не прав хоть в
самой малости, ты должен был ответить. Я ждал твоего письма. Я был уверен,
что ты поймешь: если даже прежняя привязанность, любовь, подкрепленная
столькими доказательствами, тысячи добрых дел, за которые ты мне так плохо
заплатил, тысячи не оплаченных тобою долгов благодарности - если все это для
тебя ничего не значит, то тебя заставит написать мне хотя бы чувство долга -
самое черствое из чувств, связывающих двух людей. Ты не можешь отговориться,
будто всерьез верил тому, что мне запретили всю переписку, кроме деловых
сообщений от близких родственников. Ты отлично знал, что Робби посылает мне
каждые двенадцать недель небольшой обзор литературных новостей. Трудно себе
представить более очаровательные письма; они полны остроумия, метких и
точных суждений, они так непринужденны - это настоящие письма кажется, что
слышишь живой человеческий голос; они похожи на французскую causerie
intime;[57] а как деликатно он выражает свое уважение ко мне, обращаясь то к
моему мнению, то к моему чувству юмора, то к моему инстинктивному пониманию
красоты или к моей образованности и сотней тончайших намеков напоминая мне,
что некогда я был законодателем стиля в искусстве для многих и высшим
авторитетом для некоторых, - он обнаруживает и такт в литературе, и такт в
любви. Его письма приходят ко мне, как маленькие посланцы прекрасного
неземного мира искусства, где я некогда был Королем и где я поныне царил бы,
если бы не дал увлечь себя в несовершенный мир грубых неудовлетворенных
страстей, неразборчивых вкусов, несдержанных желаний и бесформенной
алчности. И все же, учитывая все это, в конце концов я уверен, что ты мог
понять или хотя бы собственным умом дойти до того, что даже с точки зрения
простого психологического любопытства получить вести о тебе мне было бы
гораздо интереснее, чем узнать, что Альфред Остин собрался выпустить томик
стихов, а некто, неспособный без запинки произнести хвалебную речь,
утверждает, что миссис Мейнелл - новая Сивилла в области стиля.[58]
Ах! если бы ты попал в тюрьму - нет, не по моей вине, одна эта мысль
наводит на меня невыносимый ужас, - но по собственной вине, по собственной
оплошности, из-за доверия к ложным друзьям, из-за того, что ты оступился в
трясине низменных страстей, доверился кому не следовало, полюбил того, кто
недостоин любви, - словом, по всем этим причинам или вовсе без причин, -
неужели ты думаешь, что я допустил бы, чтобы ты истерзал свое сердце во
мраке и одиночестве, и не попытался бы хоть как-нибудь, хоть на самую
малость разделить с тобой горькое бремя твоего позора? Неужели ты думаешь,
что я не сумел бы дать тебе знать, что, если ты страдаешь, я разделяю твое
страдание; если ты плачешь, мои глаза тоже полны слез; и если ты брошен в
темницу и заклеймен людским презреньем, я воздвиг из своей печали дом, где
буду ждать твоего прихода, сокровищницу, где все, в чем тебе отказали люди,
стократно умножившись, будет готово принять и исцелить тебя. Если бы горькая
необходимость или осторожность, которая для меня еще горше, помешала бы мне
быть рядом с тобой, лишила бы меня радости видеть тебя - пусть сквозь
железные прутья, в постыдном обличье, - я писал бы тебе, ни с чем не
считаясь, в надежде, что хоть одна фраза, хоть единое словцо, хоть
полузадушенное эхо голоса любви пробьется к тебе. Если бы ты не захотел
принимать мои письма, я все равно писал бы тебе, и ты, по крайней мере, знал