"Оскар Уайлд. De Profundis (Тюремная исповедь)" - читать интересную книгу автора

символической фигурой, но он отразил лишь страсти своего века и пресыщение
этими страстями. Во мне же нашло свое отражение нечто более благородное, не
столь преходящее, нечто более насущное и всеобъемлющее.
Боги щедро одарили меня. У меня был высокий дар, славное имя, достойное
положение в обществе, блистательный, дерзкий ум; я делал искусство
философией, и философию - искусством; я изменял мировоззрение людей и все
краски мира; что был я ни говорил, что бы ни делал - все повергало людей в
изумление; я взял драму - самую безличную из форм, известных в искусстве, и
превратил ее в такой же глубоко личный способ выражения, как лирическое
стихотворение, я одновременно расширил сферу действия драмы и обогатил ее
новым толкованием; все, к чему бы я ни прикасался, - будь то драма, роман,
стихи или стихотворение в прозе, остроумный или фантастический диалог, все
озарялось неведомой дотоле красотой; я сделал законным достоянием самой
истины в равной мере истинное и ложное и показал, что ложное или истинное -
не более, чем обличья, порожденные нашим разумом. Я относился к Искусству,
как к высшей реальности, а к жизни - как к разновидности вымысла; я пробудил
воображение моего века так, что он и меня окружил мифами и легендами; все
философские системы я умел воплотить в одной фразе и все сущее - в
эпиграмме.
Но вместе с этим во мне было и много другого. Я позволял себе надолго
погружаться в отдохновение бесчувствия и чувственности. Я забавлялся тем,
что слыл фланером, денди, законодателем мод. Я окружал себя мелкими
людишками, низменными душами. Я стал растратчиком собственного гения и
испытывал странное удовольствие, расточая вечную юность. Устав от горних
высот, я нарочно погружался в бездну, охотясь за новыми ощущениями.
Отклонение от нормы в сфере страсти стало для меня тем же, чем был парадокс
в сфере мысли. Желание в конце концов превратилось в болезнь или в безумие -
или в то и другое сразу. Я стал пренебрежительно относиться к чужой жизни. Я
срывал наслажденье, когда мне было угодно, и проходил мимо. Я позабыл, что
любое, маленькое и будничное, действие создает или разрушает характер, и
потому все, что делалось втайне, внутри дома, будет в свой день
провозглашено на кровлях.[60] Я потерял власть над самим собой. Я уже не был
Кормчим своей Души и не ведал об этом. Тебе я позволил завладеть мной, а
твоему отцу - запугать меня. Я навлек на себя чудовищное бесчестье. Отныне
мне осталось только одно - глубочайшее Смирение - так же, как и для тебя
тоже ничего не осталось, кроме глубочайшего Смирения. Лучше бы тебе
повергнуться во прах рядом со мной и принять это.
Вот уже почти два года, как я брошен в тюрьму. Из глубины моей души
вырвалось дикое отчаяние, всепоглощающее горе, на которое даже смотреть без
жалости было невозможно, ужасная, бессильная ярость, горький ропот и
возмущение; тоска, рыдающая во весь голос; обида, не находившая голоса, и
скорбь, оставшаяся безгласной. Я прошел через все мыслимые ступени
страдания. Теперь я лучше самого Вордсворта понимаю, что он хотел сказать в
этих строках: "Темна, черна и неизбывна Скорбь и бесконечна по своей
природе".[65] но сама по себе даже эта мысль казалась мне совершенно
фантастичной - я думал, что лишь монах, который ничего не знает о жизни,
может счесть это грехом. Мне было непонятно, отчего Данте, который сам
утверждает, что "страданье возвращает нас к Богу",[68] эти строки повторяла
моя мать во всех горестях, которые постигли ее впоследствии. А я наотрез
отказался понимать и принимать великую правду, которую они несли. Я не мог