"Оскар Уайлд. De Profundis (Тюремная исповедь)" - читать интересную книгу автора

что тем временем, быть может, душа наша "истаивает от голода".[70] и только
потому, что она живет на свете, потому что она такая, как есть, -
одновременно идеальный образ и благотворное влияние, напоминанье о том, чем
бы ты мог стать в сочетании с действенной помощью на этом пути, душа,
превращающая затхлый воздух в свежесть и благоухание, а самые высокие
духовные проявления - в явления столь же естественные, как солнечный свет
или морская гладь; человек, для которого Красота и Страдание идут рука об
руку и несут одну и ту же благую весть. Я совершенно ясно помню, как в
разговоре, о котором идет речь, я сказал ей, что в одном тесном лондонском
закоулке достанет горестей, чтобы доказать, что Бог не любит человека и что
само наличие страдания - хотя бы это были всего-навсего слезы ребенка в
уголке сада, пролитые из-за совершенного или несовершенного проступка, - уже
беспросветно затмевает весь лик творения. И я был глубоко неправ. Она
сказала мне об этом, но я не мог ей поверить. Я находился вне той сферы, где
можно обрести такую веру. Теперь мне кажется, что только Любовь, какова бы
они ни была, может объяснить тот неимоверный избыток страдания, которым
переполнен мир. Другого объяснения я не нахожу. И я уверен, что никакого
другого объяснения нет, и если Вселенная и вправду, как я сказал, создана из
Страдания, то создана она руками Любви, потому что для человеческой Души,
ради которой и создана Вселенная, нет иного пути к полному совершенству.
Наслаждение - прекрасному телу, но Боль - прекрасной Душе.
Когда я говорю, что постиг все это, в моих словах звучит неподобающая
гордыня. В дальней дали, подобно безупречной жемчужине, виднеется Град
Господень. Он так прекрасен, что кажется - ребенок добежит туда за один
летний день. Да, ребенку это по силам. Но для меня и мне подобных - все
обстоит иначе. Можно прозреть во мгновение ока, но все это забывается за
долгие часы, которые приходят свинцовой поступью. Как трудно остаться на тех
"высотах, что доступны для души".
Эта новая жизнь - мне нравится так называть ее из любви к Данте - на
самом деле, конечно, вовсе не новая жизнь, а простое продолжение, развитие
или эволюция моей прежней жизни. Я помню, как сказал одному из своих друзей,
когда мы были в Оксфорде, - мы бродили как-то утром накануне моих экзаменов
по узеньким, звенящим от птичьего щебета дорожкам колледжа св. Магдалины, -
что мне хочется отведать всех плодов от всех деревьев сада, которому имя -
мир, и что с этой страстью в душе я выхожу навстречу миру. Таким я и вышел в
мир, так я и жил. Единственной моей ошибкой было то, что я всецело обратился
к деревьям той стороны сада, которая казалась залитой золотом солнца, и
отвернулся от другой стороны, стараясь избежать ее теней и сумрака. Падение,
позор, нищета, горе, отчаяние, страдания и даже слезы, бессвязные слова,
срывающиеся с губ от боли, раскаяние, которое усеивает путь человека
терниями, совесть, выносящая суровый приговор, самоуничижение, которое
становится карой, несчастье, посыпающее голову пеплом, невыносимая мука,
облекающая себя во вретище и льющая желчь в собственное питье, - все это
отпугивало меня. И за то, что я не желал знаться ни с одним из этих чувств,
меня заставили испробовать все их по очереди, заставили питаться ими - и
долго, очень долго иной пищи у меня не было.
Я ничуть не жалею, что жил ради наслаждения. Я делал это в полную
меру - потому что все, что делаешь, надо делать в полную меру. Нет
наслаждения, которого бы я не испытал. Я бросил жемчужину своей души в кубок
с вином. Я шел тропой удовольствий под звуки флейт. Я питался сотовым медом.