"Оскар Уайлд. De Profundis (Тюремная исповедь)" - читать интересную книгу автора

должны быть исполнением пророчеств. Ибо каждый человек должен стать
воплощением какого-то идеала или в сознании Бога, или в сознании человека.
Христос нашел и увековечил идеал, и в Нем, чьего прихода ждал мир, в
медлительном шествии веков воплотился сон Вергилиева поэта, то ли в
Иерусалиме, то ли в Вавилоне.[89] и как только Искусство постигло значение
этих слов, этот идеал раскрылся, как цветок, в присутствии Того, в ком
истина Искусства, в свою очередь, раскрылась с неведомой ранее полнотой.
Ведь истина в Искусстве, как я уже говорил, и есть "то, в чем внешнее
является выражением внутреннего; в чем душа становится плотью, а тело
проникается духом, в котором форма выявляет свою суть", не так ли?
По-моему, печальнее всего тот поворот истории, из-за которого
собственно Возрождение Христово, создавшее Шартрский собор, цикл легенд о
короле Артуре, жизнь святого Франциска Ассизского, творчество Джотто и
"Божественную Комедию" Данте, было прервано и искажено тем унылым
классическим Ренессансом, который дал нам Петрарку, фрески Рафаэля,
архитектуру школы Палладио,[90] классическую французскую трагедию, и Собор
св. Павла, и поэзию Попа, и все то, что создается извне, по омертвелым
канонам, а не вырывается изнутри, вдохновленное и продиктованное неким
духом. Но где бы мы ни встречали романтическое движение в Искусстве, там в
разных формах и обличьях мы найдем Христа или душу Христа. Он присутствует и
в "Ромео и Джульетте" и в "Зимней сказке", и в поэзии провансальских
трубадуров, и в "Старом моряке", и в "Беспощадной красоте", и в
чаттертоновской "Балладе о милосердии".[92] Ланселот и Джиневра, Тангейзер,
мятежные романтические изваяния Микеланджело и "пламенеющая" готика, как
любовь к детям и к цветам - по правде сказать, цветам и детям было отведено
так мало места в классическом искусстве, что им почти негде было расцвести
или порезвиться, но начиная с двенадцатого столетия и до наших дней они
постоянно появляются в искусстве, в разные времена и под разными обличьями,
они приходят нежданно и своенравно, как умеют только дети и цветы. Весною
всегда кажется, будто цветы прятались и выбежали на солнце только потому,
что испугались, как бы взрослым людям не наскучило искать их и они не
бросили поиски, а жизнь ребенка - не более чем апрельский день, который
несет нарциссу и дождь и солнце.
Именно благодаря присущему Его натуре дару воображения Христос и стал
животрепещущим сердцем романтики. Прихотливые образы поэтической драмы и
баллады созданы воображением других, но самого себя Иисус Назареянин
сотворил силой собственного воображения. Вопль Исайи, собственно говоря,
относился к Его пришествию нисколько не больше, чем песня соловья к восходу
луны, - не больше но, быть может, и не меньше. Он был в равной мере и
отрицанием и подтверждением пророчества. Каждой оправданной Им надежде
соответствует другая, которую Он разбил. Бэкон говорит, что всякой красоте
присуща некая необычность пропорций,[94] В этом и кроется Его неодолимое для
художников обаяние. Он несет в себе все яркие краски жизни: таинственность,
необычайность, пафос, наитие, экстаз, любовь. Он взывает к ощущению чуда и
сам творит то единственное состояние души, которое позволяет постигнуть Его.
И я с радостью вспоминаю, что если сам Он "отлит из одного
воображенья", то ведь и весь мир создан из того же материала.
В последнее время я довольно прилежно изучал четыре поэмы в прозе,
написанные о Христе.[96] На Рождество мне удалось достать греческое
Евангелие, и теперь по утрам, покончив с уборкой камеры и вычистив посуду, я