"Теннесси Уильямс. Рассказы, Эссе" - читать интересную книгу автора

увешаны полками со стеклянными безделушками очень светлых, нежных тонов.
Сестра мыла и перетирала их с бесконечной заботливостью. Бывало, когда ни
войдешь к ней в комнату, там разлито мягкое призрачное сияние - оно шло от
стекла, вбиравшего в себя те слабые отблески света, каким удавалось
пробиться сквозь сумрак Долины смерти. Сколько их было там, этих хрупких
стеклянных фигурок, я не имею понятия. Должно быть, сотни. Вот Лора могла бы
вам это сказать совершенно точно - она нежно любила каждую из них в
отдельности.
Так она и жила - в мире стекла и еще - в мире музыки. У нее был старый
граммофон образца тысяча девятьсот двадцатого года и стопка пластинок
примерно того же периода - "Шепот", "Гнездышко любви", "Дарданеллы".
Пластинки эти остались нам в память об отце, которого мы почти не знали и
чье имя упоминалось в доме очень редко. Перед тем, как внезапно и
необъяснимо исчезнуть из нашей жизни, он внес этот вот вклад в хозяйство -
граммофон и пластинки, - как бы оставив нам взамен себя музыку. Иной раз, в
день получки на складе обуви, я приносил домой новую пластинку. Но обычно
Лора к новым пластинкам была равнодушна - быть может, они слишком напоминали
ей визгливые трагедии в Долине смерти или же перестук пишущих машинок во
время тренировок на скорость. Любила она только те мелодии, к которым давно
привыкла. По вечерам сестра частенько напевала у себя в комнате. Она то и
дело сбивалась, голос у нее был маленький, но было в нем что-то по-детски
нежное. В восемь часов вечера я садился за письменный стол в своей
комнатке-мышеловке. Сквозь закрытые двери, сквозь стены мне было слышно, как
сестра тихонечко напевает какой-нибудь "Шепот", или "Люблю тебя", или
"Девушку моей мечты", и хоть она то и дело фальшивила, ей неизменно
удавалось передать грустное настроение песенки. Мне кажется, именно поэтому
стихи у меня получались в ту пору такие печальные и странные: в ушах моих
постоянно звучал тоненький голос сестры, поющей серенады цветным стеклянным
фигуркам; напевая, она перемывала их или просто разглядывала затуманенными
голубыми глазами, покуда сверкание их, напоминающее игру драгоценных камней,
не завораживало ее, потихоньку сметая с души ранящие осколки
действительности и ввергая ее под конец в состояние гипнотического покоя,
когда она уже даже не пела и не мыла стекла, а просто сидела, не шевелясь,
пока мать не стучала ей в дверь, чтобы не жгла электричества зря.
Я не считаю, что сестра была глупенькой. Мне думается, лепестки ее ума
просто были стиснуты страхом, и сколько под ними было сокрыто тайной
мудрости, сказать трудно. Она никогда не была особенно разговорчивой, даже
со мной, но, случалось, вдруг скажет такое, что только диву даешься.
После работы на складе или вечером, кончив писать, я заходил ненадолго
к ней в комнату - она действовала на меня умиротворяюще, успокаивала мне
нервы, а к тому времени я хорошенько их истрепал, гоняясь за двумя зайцами
сразу, да еще в противоположных направлениях.
Когда бы я к ней ни заходил, она сидела в кресле, бережно держа на
ладони стеклянную безделушку.
- Что это ты делаешь? Разговариваешь с ней?
- Нет, - отвечала она серьезно, - просто смотрю.
На столе у нее лежали две книжки, подаренные ей то ли на рождество, то
ли ко дню рождения: роман под названием "Муж из розового сада", уж не помню
какого автора, и "Конопатик" Джин Страттон Портер. Мне не случалось видеть,
чтобы Лора когда-нибудь читала "Мужа...", зато с "Конопатиком" она просто не