"Митчел Уилсон. Встреча на далеком меридиане" - читать интересную книгу автора

старомодной квартиры, доносился приглушенный звон посуды и кастрюль - там
кухарка занималась своим делом, словно была совсем одна, и лишь изредка
прислушивалась, не раздается ли шум, не случилось ли с мальчиком беды: но
шума никогда не бывало. Мальчик примирился с тем, что его мать каждое утро
уходила из дому почти сразу вслед за отцом: он отправлялся в школу,
директором которой был, а она - в нижний Ист-сайд, где работала
врачом-акушером.
В документах, которые читала Мэрион, значилось: "Мать - Сесиль, врач";
но разве можно было по этим словам представить себе пухленькую небрежно
одетую женщину с выбивающимися из прически белокурыми прядями, неглупую,
хотя и лишенную воображения, с рассеянными голубыми глазами за сверкающими
стеклами пенсне? В документах не говорилось также, что для маленького
мальчика она в своей несказанности уже не обладала никакими
индивидуальными чертами и ее можно было только обожать и глядеть на нее
широко раскрытыми глазами, в которых таилась тоска и покорное приятие ее
ежедневных исчезновений, ибо этого требует ее долг, как она часто ему
говорила. Многим-многим людям нужно, чтобы она уходила, и ему следует
учиться самостоятельности. Ее отец был часовщиком, рассказывала она, а ее
мать умерла от родов, когда они много лет назад плыли в Америку из
Копенгагена. Ей тогда только исполнилось десять, и хотя с тех пор прошло
больше двадцати пяти лет, она помнила это совершенно ясно. И будет помнить
всю свою жизнь, говорила она строго, а стекла ее пенсне блестели в тусклом
свете длинной сумрачной прихожей, и мальчику начинало казаться, что она на
него сердится, и он только молча кивал головой - да, он понимает, ее
нельзя задерживать, ее ждут больные.
Однако, хотя ее мысли всегда были заняты другими, ему до боли хотелось
быть с ней, и весь долгий тихий день он пытался заглушить эту боль,
придумывая какие-нибудь увлекательные игры: распутывал сложные узоры на
турецком ковре в гостиной или воображал, что он - один из кавалеров с
репродукции картины "Общество в парке" Ватто, которые так весело проводили
время над декоративным камином. Он вспоминал о матери, только когда игра
переставала его занимать. Тогда он начинал лихорадочно придумывать себе
новое развлечение.
Когда ему открылась тайна телефона и он убедился, что неведомая
"станция" действительно соединит его с номером, который он называет, он
принялся запоем изобретать поводы, чтобы днем звонить матери, - ему просто
хотелось услышать ее голос. Но она или бывала с ним резка и нетерпелива,
или, что было еще хуже, выслушивала его до конца с терпеливой скукой, и он
яснее, чем когда-либо, чувствовал, как мало он ее интересует. "Ты должен
понимать, что мне надо заботиться об этих бедных людях. У них нет никого,
кроме меня, это мой долг. Они больные". - "Да, я все понимаю. Я понимаю.
Только..."
Некоторое время он томился желанием заболеть, потому что на больных
людей обращали внимание, о них заботились. Но он был здоровым ребенком, и
любая боль, как бы глубоко он на ней ни сосредоточился, проходила через
несколько минут. А в придуманную им боль он сам так мало верил, что,
начиная перечислять по телефону симптомы, чаще всего неуверенно умолкал,
не докончив. Однажды, когда он говорил более убедительно, чем обычно, и
мать вернулась домой днем, она страшно рассердилась на него, и он
испугался, что теперь она больше не придет домой, и по-настоящему