"Кейт Уотерхаус. Билли-враль " - читать интересную книгу автора

пишет песни, но у него, наверно, мало шансов, потому что нет такого
образования. Мы простые британские люди".
Я подумал, что тех споров, которые я вел с матушкой в Амброзийском
мире насчет "простых людей", хватило бы на десяток радиочасов домашней
хозяйки, и перевел взгляд на тонкую пачечку открыток от Лиз,
перехваченную резинкой, как будто это старые конверты с небрежными
заметками. Ее открытки, присланные из предпоследней поездки, и правда
походили на небрежные заметки с интересными, но слегка занудными
описаниями тех городов, куда ее заносила непоседливость или, может,
одержимость; но они хоть по крайней мере были грамотными. Странно,
конечно, ценить -и хранить - любовные письма за их грамотность... а
собственно, за что еще-то мог я их ценить? Иногда, вспоминая Лиз, я,
случалось, по целой минуте не удирал из реального мира, но потом все же
уныривал вместе с ней в Амброзию, где меня должны были судить за
подстрекательство к мятежу, а она, как знаменитая Ева Перон,
взволнованно слушала споры юристов.
Я вытащил один календарь из Уголовного сейфа и сунул его под
джемпер. Если я уеду в Лондон через неделю, то мне за сто восемьдесят
шесть часов придется уничтожить двести одиннадцать календарей, или,
считая до субботы с запасом, примерно по два календаря в час. Я вынул
еще три, засунул их под брючный ремень и одернул джемпер. Роясь в
Уголовном сейфе, я наткнулся на белый плоский пакетик с таблетками,
якобы возбуждающими половое влечение, или любовными пилюлями, как сказал
Штамп, когда в приступе щедрости, нерешительности и страха неловко совал
их мне в руку. Я выбросил Лиззи из головы и принялся думать сначала о
Рите, а потом, кое-что решив для себя, о Ведьме. Наконец я положил
любовные пилюли в карман, наткнулся - так что проклятые календари жестко
уткнулись мне в ребра и оттопырили углами кольчужную вязку джемпера, -
переклеил марку, чтобы она оказалась в четырех дюймах справа от ручки на
крышке сундучка, захлопнул его, аккуратно задвинул под кровать и начал
спускаться, чувствуя себя ожившим Уголовным сейфом, а не человеком. В
холле я надел свой уличный плащ, застегнулся на все пуговицы и только
после этого вошел в гостиную.
- Его и похоронят в плаще, - автоматически сказала бабушка шкафу,
не прекращая с остервенением тереть его клетчатой тряпицей: она считала,
что за "стол и кров" ей надо ежедневно стирать отовсюду пыль и
полировать мебель.
Для рабочего дня было уже очень поздно. Последние машинистки с
цилиндрическими, как ведра, плетеными сумочками, в которых лежали
бумажные носовые платки да флаконы-распылители с жидкостью, отбивающей
запах пота, спешили к автобусной остановке. Дом затопила утренняя тишина
и аромат мази "Антиквар" для полировки мебели. В солнечных лучах плавали
серебряные пылинки. Приемник, подчеркивая поздний час голосом
незнакомого мне диктора, бормотал о каких-то народах со странными
обычаями; у меня было такое чувство, будто я давно проехал свою
остановку на последнем поезде.
- Мам, пока, - крикнул я.
- А ты не торопись, тебе ведь вроде некуда спешить, правда? -
откликнулась матушка, вплывая вслед за своим голосом в гостиную. Я
нащупал на двери бакелитовую ручку и, задержавшись на минуту, сказал: