"Вирджиния Вулф. Пятно на стене" - читать интересную книгу автора

в комнате, а вокруг прочно стоит мебель. Если искать для жизни подходящее
сравнение, то лучше всего уподобить её полёту со скоростью пятьдесят миль
в час по туннелю метро, в конце которого приземляешься без единой шпильки
в волосах! Пулей летишь к ногам всевышнего в чём мать родила! Несёшся по
лугам асфоделей, как катятся на почте по наклонному жёлобу запакованные в
обёрточную бумагу посылки! Развеваются за спиной волосы, словно хвост у
лошади на скачках. Да, пожалуй, так можно выразить стремительность жизни,
её вечные утраты и обновление; всё зыбко, случайно...
Но после смерти. Плавно опускаются толстые зелёные стебли,
поворачивается чашечка цветка и ослепляет пурпурным и красным сиянием. В
конце концов, разве там мы не должны родиться, как рождаемся здесь -
беспомощные, немые, незрячие барахтаемся в траве у ног Великанов? Ибо
сказано: деревья что люди, и нет там ничего невозможного, сколько бы ни
минуло - полвека, больше ли. Будут только горизонты света и тьмы,
рассечённые толстыми стеблями, а сверху похожие на розы размывы
непонятного цвета - не то бледно-розовые, не то голубые, но время течёт, и
краски станут ярче, станут - бог их знает какими...
Однако пятно на стене вовсе не похоже на дыру. Это скорее круглый
предмет, наверное, листок розы, прилипший на стену ещё летом, ведь я не
слишком усердная хозяйка, достаточно посмотреть на пыль, осевшую на
каминной полке, да, ту самую пыль, под тремя пластами которой, как
утверждают, погребена Троя, и только глиняные черепки оказались
неподвластны тлену, чему вполне можно поверить.
Дерево за окном беззвучно стучит веткой по стеклу... Мне хочется
размышлять в тиши, безмятежно и вольно, ничем не отвлекаясь, непринуждённо
скользить мыслью от одного предмета к другому, не зная преград и
ненависти. Опускаться всё глубже и глубже, удаляясь от видимой поверхности
вещей с её неподатливыми, разобщёнными фактами. Ухватись за первое, что
придёт в голову... Шекспир... Допустим; впрочем, годится всё что угодно. В
глубоком кресле сидит человек и смотрит на огонь... С горней вышины льётся
бесконечный поток образов и объемлет его. Он сидит, склонив голову на
руку, прохожие заглядывают в распахнутую дверь - само собой разумеется,
дело происходит летним вечером, - но как же нелеп этот исторический
вымысел! Он наводит на меня скуку. Хочется размышлять о чём-то приятном, и
в этих размышлениях должна отражаться моя подсознательная вера в себя, ибо
такие мысли наиболее приятны, и они нередко посещают даже самых скромных,
неприметных людей, которые искренне убеждены, что они вовсе не склонны
восхищаться собой. В подобных мыслях нет явного самолюбования; в этом-то
вся прелесть; думаешь что-нибудь такое:
И тут в комнату вошла я. Они толковали о ботанике. Я сказала, что
видела цветок, выросший на мусорной куче в Кингзуэе, на том самом месте,
где стоял старый дом. Семечко, сказала я, могло лежать там со времён Карла
I. "Какие цветы росли во времена Карла I?" - спросила я (но не припомню,
что мне ответили). На высоком стебле, с пурпурными султанчиками. И дальше
в том же роде. Всё это время я мысленно создаю свой образ, любовно,
украдкой, боясь, что откровенное восхищение выдаст меня, я тороплюсь, тяну
руку за книгой, словно ищу в ней поддержку. Удивительно, как свойственно
человеку оберегать свой образ от поклонения, которое сделало бы его
смешным или черезчур далёким от оригинала, а потому неправдоподобным. А
может быть, ничего удивительного? Это очень важно понять. Предположим,