"Константин Якименко. Абсолютное счастье" - читать интересную книгу автора

тишина, наконец-то! Когда сядешь на стул, дай мне знать, сказал я, а крутой
вдруг вежливо поинтересовался, кто у нас крыша и, если он конкретно не прав,
то почему бы не сказать об этом прямо? И я ответил: ты можешь ещё час
торчать здесь; можешь торчать два, и три, и больше; можешь грузить меня
своей ерундой, одновременно трахая в мыслях новую молоденькую продавщицу из
соседнего магазина; но пойми - не притворяйся глупее, чем ты есть, здесь всё
равно нет зеркала - пойми, что, какой бы ты ни был крутой и сколько бы ни
задолжал твоему боссу владелец той лавчонки, ты всё равно сядешь на этот
стул. Нет, ты ни в чём не виноват, и вообще - какая, к япона матери, вина?
Просто потому, что ты здесь. И больше никаких объяснений.
Может быть, его доконала именно "продавщица". Впрочем, какая разница?
То, что должно случиться - случается; звучит банально, но как ещё об этом
сказать?
За день до крутого здесь была трусиха - она воображала, что слишком
толстая, и поэтому никто никогда её не полюбит. Трусиха носила узкие юбки,
немилосердно затягивая талию; думала, что косметики обязательно должно быть
много, и превращала себя в неправдоподобную подружку Барби. В понедельник
она опять не пошла с однокурсниками в кафе, потому что (о, ужас!) они
обязательно будут смеяться над ней. Глупые люди, которым не ведомо, что нет
более жёсткого критика, чем внутренний - они, чтобы оправдать одну глупость,
совершают следующую; а потом - ещё одну, чтобы оправдать эту; и так - до
самого конца... И вот, одна из великого множества неудовлетворённых дур -
она была тут; она сидела на стуле и, когда я пообещал забрать у неё жизнь,
мне показалось, что сейчас она так и упадёт - назад, вместе со стулом; чего
доброго, помрёт от инфаркта - но тогда её жизнь, увы, достанется не мне.
Задавленное собственным страхом, истерзанное выдуманным совершенством
создание - трусиха не упала, нет. Она сидела, здесь и не здесь, осторожно
выглядывая из тесной одежды; её рот подёргивался, словно пытаясь озвучить
вопрос, который она пока ещё не осознала: зачем? "Зачем я тут и зачем я живу
так, как живу", - но это где-то в глубине, очень глубоко, а снаружи - лишь
страх и желание - всё-таки - жить; и ещё (внутренний самоконтроль, куда же
без него!): только бы не заплакать, иначе потечёт тушь. А потом я сказал,
что она выйдет отсюда счастливой - её рот раскрылся и больше не закрывался,
и ей уже было всё равно - не важно, что, лишь бы поскорее, и - ради всего
святого! - без боли. Я заверил её, что больно не будет, и в ответ - на
Марианской впадине души - слабо и лениво шевельнулась мысль: а что, если
быть толстой - не самое худшее в жизни? Но - страх! - трусиха не могла
произнести ни слова, не могла издать ни звука: стоит заговорить, и она не
выдержит, слёзы рухнут водопадом, а тогда... нет, нельзя! И она молчала,
ожидая моих приготовлений - а я только глядел в беспомощные карие глазёнки и
вытряхивал из них последние остатки сопротивления, так и не нашедшего пути
наружу.
Ещё раньше ко мне приходили двое: идиот и стерва. Стерва прочитала
объявление в газете, а идиоту было всё равно - вернее, нет, не то чтобы всё
равно, но он так привык убеждать себя в этом, что уже перестал понимать,
чего хочет на самом деле. Конечно, он ненавидел её - всякий раз, когда она
требовала от него признания в любви, а такое случалось не меньше десяти раз
на день. И, конечно, ему было проще верить, что, отвечая "люблю, дорогая, ну
что за вопрос?", он говорит правду; зачем напрягать мозги рассуждениями над
такими сложными темами: она (факт!) его жена, вот и всё; она может ходить со