"Лео Яковлев. История Омара Хайяма, рассказанная им самим " - читать интересную книгу автора

на арабском языке к задуманному мной трактату по проблемам "алгебры" и
"алмукабалы" - "восполнения" и "противопоставления".
Жизнь моя переменилась самым чудесным образом. Мне была отведена
светлая комната в небольшом, но очень уютном дворце Абу Тахира. Дворец этот
стоял в глубине обширного и прекрасного плодового сада. В этом саду моим
взорам наглядно предстала смена поколений: рядом с высокими абрикосовыми
деревьями, чьи кроны упирались в синее небо, соседствовали зрелые красавцы,
ветви которых прогибались под тяжестью плодов, а между ними повсюду
пробивалась молодая поросль, ожидавшая, когда величественные старики уступят
ей свое место. Я же, глядя на могучие старые деревья, представлял себе этот
сад в те времена, когда они были юными и сгибались или колебались, как
тростник, от того самого ветерка, который теперь лишь еле заметно перебирает
их листья. Мне потом казалось, что именно тогда, выходя навстречу утреннему
солнцу в этот волшебный сад, я впервые прикоснулся к сокровенным тайнам
Всевышнего Йезида14.
С моими учеными планами дело, к сожалению, обстояло не столь
благополучно, как с усвоением высшей философии бытия. Вольготная жизнь,
отсутствие какого-либо режима и возможность когда угодно взять в руки калам
и бумагу возымели обратное действие, и я проводил свое время в доме Абу
Тахира в лени и праздности. Сам же Абу Тахир в те редкие свободные часы,
которые ему иногда удавалось выкраивать среди тысячи дел, свалившихся на
него, как на главного судью в неустроенном Самарканде, с доброй улыбкой
наблюдал за мной и, если позволяло время, вел со мной непродолжительные
беседы сам или в присутствии своих друзей. Его образование выходило далеко
за рамки фикха15. Он хорошо знал философию обоих миров16 и ориентировался в
вопросах математики, и, когда одну из своих бесед он осторожно подвел к
проблемам алгебры, мне вдруг так страстно захотелось вернуться к своим
занятиям, что я с трудом смог дождаться конца этого нашего с ним разговора,
и, когда он завершился, я ринулся в свою комнату и достал из еще не
распакованного дорожного мешка свои записки, и стройные формулы и
безупречные геометрические образы стали толпой возвращаться ко мне из глубин
забвения. Беседа с Абу Тахиром, видимо, сыграла в моем поспешном возвращении
к наукам такую же роль, как песня Абу Абдалло о ветре Мульяна, вызвавшая
поспешное возвращение в Бухару из Герата царя Насра ибн Ахмеда Саманида,
услышавшего ее из уст великого поэта...
Я, однако, не знал, каким временем я располагаю и сколько месяцев и лет
мне суждено еще прожить в гостеприимном доме Абу Тахира и в окружении его
близких и друзей. И поэтому, когда я возвратился к своим ученым занятиям и
перечитал свои заметки, я увидел, что, с одной стороны, решение всех
поставленных мною перед собой алгебраических задач займет еще несколько лет,
а с другой,- что того, что уже сделано, хватит на небольшой трактат, который
сам по себе поможет мне, шестнадцатилетнему юнцу, создать себе серьезную
репутацию, и я решил сначала завершить его, а потом уже приняться за более
обширное сочинение.
Мои впечатления от недавно пережитых унижений в школе были еще сильны,
и я поэтому не удержался от того, чтобы в этом своем первом трактате
помянуть недобрым словом тех, кто хвастлив, тщеславен и бессилен и чьи
головы и души не вмещают ничего, кроме, разве что, чего-нибудь
малозначительного из наук, а потом эта усвоенная ими малость кажется им
исчерпывающей все содержание Знания.