"Лео Яковлев. История Омара Хайяма, рассказанная им самим " - читать интересную книгу автора

Султан объявил мне, что мой дом на предстоящей неделе будет завершен, и
что рядом с ним строятся еще дома для ученых-хорасанцев, которых он
пригласил, чтобы они вместе со мной трудились в новой обсерватории. Это были
достопочтенные Музаффар ал-Исфазари, Маймун ибн Наджиб ал-Васити и
Абу-л-Аббас Лоукари. Не всем им удалось дожить до нынешних дней. Впрочем,
тогда они еще не были "достопочтенными". Они были такими же молодыми, как и
я, и мы вместе дружно взялись за работу. Уже через несколько месяцев после
того, как мы собрались вместе, мы начали свои первые наблюдения. И незаметно
потекли месяцы, дни и годы.
Однажды, посетив дворец султана Малик-шаха, я встретил там своего
побратима Хасана Саббаха - он командовал одним из отрядов дворцовой стражи.
Во время встречи со мной Хасан последними словами ругал Низама ал-Мулка, и я
так и не сумел его убедить в том, что великий визирь полезен и государству и
людям. Саббах много говорил об исмаилитах, и я почувствовал, что он крепко
связан с этим движением. Напоминая о нашем кровном братстве, он пытался
вызвать меня на искренний обмен мнениями по вопросам религиозной
организации. Мне, твердо стоящему на Пути каландаров и Абу Саида, была чужда
любая сектантская ограниченность, тем более связанная с признанием за
кем-либо из смертных прав на наместничество и посредничество в моих личных
отношениях с Аллахом. Однако ответы я давал уклончивые. Отпустить поводья
своего языка я тогда еще не мог: слишком много невежественных ортодоксальных
богословов можно было в те годы встретить в окружении султана. Дело в том,
что в числе ученых, призванных ко двору, в том числе из Хорасана, были и
теологи, притом весьма талантливые.
Среди самых выдающихся из них я обязан в первую очередь упомянуть Абу
Халида ал-Газали, который был младше меня лет на десять. Он был очень
талантливым человеком, но меня весьма настораживала его критическая
нетерпимость к философским взглядам Учителя, которые он, в пылу полемики на
богословских спорах, называл еретическими и даже дьявольскими. От всего
этого веяло слепым фанатизмом, и меня даже насторожило его повышенное
внимание к обсерватории и нашим исследованиям.
Однажды, когда большая часть астрономических приборов у нас уже
работала, он заявился к нам и стал подробно расспрашивать меня о результатах
проведенных нами наблюдений. Я стал очень многословно объяснять строение
небесной сферы, применяя различные термины, малопонятные не посвященному в
тонкости астрономии человеку. Скоро я почувствовал, что он совершенно
потерял нить разговора и, понимая, что его водят за нос, мучительно искал
повод, чтобы закончить беседу. Наконец сквозь мою плавную и монотонную речь
прорвался крик муэдзина, призывавшего правоверных к полуденной молитве.
Услышав эти милые его уху звуки, ал-Газали прервал меня словами:
- Ну вот наконец пришла Истина, и перед ней отступила нелепость!
После этих слов он встал, что-то пробурчал на прощанье и покинул
обсерваторию. Однако мне постоянно рассказывали о том, что он продолжает
свои публичные обличения Абу Али Ибн Сины в неверии. Его задача упрощалась
тем, что в стране становилось все меньше людей, знающих арабский язык, а
Учитель свои труды писал исключительно по-арабски. Это обстоятельство
серьезно беспокоило меня и до того, как ал-Газали появился в Исфахане. И я
еще в 470-м году постарался выкроить из своих научных занятий время,
необходимое для перевода на фарси известной "Проповеди" Учителя. Этот мой
перевод прочли многие, и он успешно противостоял обличителям великого Абу