"Лео Яковлев. История Омара Хайяма, рассказанная им самим " - читать интересную книгу автора

похвалу, сказав, что я действовал только как врач, а не как политик, и всего
лишь строго выполнял предписания великого Ибн Сины. Мне очень не хотелось,
чтобы в чьей-нибудь памяти сохранилось мнение о моем намеренном участии в
дворцовых интригах.
Затем я перевел разговор на судьбы обсерватории и ученых, отдавших ей
десятилетия своего труда. Я назвал суммы денег, необходимые для
восстановления ее деятельности. Великий визирь сказал мне, что за два года,
прошедшие с момента убийства Низама ал-Мулка, хозяйство страны пришло в
полный упадок и что ему, визирю, необходимо время, чтобы разобраться во всех
запущенных делах, после чего наш разговор на эту тему будет более
конкретным. Завершил Муайид нашу беседу следующими словами:
- Пока я лишь хочу сказать, уважаемый имам, что ты всегда будешь
украшением двора и моего дивана и твое жалованье не уменьшится ни на дирхем!
Кроме того, мне известны и будут известны детям моим обязательства нашей
семьи по отношению к тебе.
Может быть, кого-нибудь и обрадовали бы приветливые слова всесильного
визиря, но у меня они вызвали грусть и печаль, ибо за их лаской я явственно
услышал приговор обсерватории, от судьбы которой он так настойчиво отделял
мою личную судьбу. Он обещал продолжить этот разговор в следующем месяце, но
я уже сегодня предчувствовал его результат.
И наша вторая встреча, которая все-таки состоялась, лишь подтвердила
мои опасения. Я, понимая, что теперь мне уже будет не так просто бывать во
дворце, как во времена Малик-шаха, сразу же выразил великому визирю свое
желание возвратиться в родной Нишапур. Моя просьба встретила понимание, хотя
визирь не стал скрывать, что он огорчен моими намерениями. Он хотел бы
видеть меня, мудрого и степенеющего с годами, в кругу своих советников, и я
не сомневался в искренности его слов и чувств. Но вся беда была в том, что в
этом заманчивом для многих будущем я не видел себя.
Муайид еще раз подтвердил, что ежегодное жалованье в десять тысяч
динаров, назначенное мне его отцом, я буду получать и впредь, где бы я ни
находился. На этом мы расстались.
Итак, по принятому на земле Аллаха летосчислению, в большом мире шел
четыреста восемьдесят седьмой год, а в моем маленьком мире я начинал свой
сорок седьмой год пребывания среди живых, и я был свободен и богат, конечно,
в весьма разумных пределах.
Перед своим отъездом из Исфахана я собрал друзей на скромный прощальный
ужин. Чтобы у тех, кто будет читать мои записки, не создалось впечатление,
что я бросал своих соратников по обсерватории на произвол Судьбы, сразу
скажу, что со мной пировали обеспеченные люди. Всем им были подарены в
вечную собственность усадьбы и дома, построенные для них по приказанию
Малик-шаха, да пребудет с ним благословение Аллаха, и каждый из них уже имел
приглашение преподавать в одном из университетов Низамийе, основанных
Низамом ал-Мулком (мир ему) во всех крупных городах царства, а десятилетие
работы и общения со мной были для них лучшими рекомендациями. Поэтому пир
наш не был печальным - все примирились с тем, что произошло, и теперь
ощущали себя у порога новой жизни, и мы в разговорах и шутках не заметили,
как прошла эта ночь. Вскоре поляна в моем саду опустела, и слуга унес в дом
свернутый ковер и пустые кувшины, в которых вечером еще играло молодое вино.
В те несколько дней, оказавшихся в моем распоряжении до отхода
ближайшего каравана в Нишапур, мне еще предстояло решить судьбу моей