"Уильям Батлер Йейтс. Rosa alchemica " - читать интересную книгу автора

глядел в огонь, держа курильницу в ладони. "Я пришел задать тебе один
вопрос, - сказал он, - пусть же, покуда мы беседуем, этот фимиам наполнит
сладким ароматом комнату - и наши мысли. Он достался мне от одного старика
из Сирии - тот утверждал, что это благовоние изготовлено из неких цветов -
точно таких же, что осыпали тяжелые багровые лепестки на ладони, волосы и
ступни Христа в Гефсиманском саду, облекая Его своим тяжелым дыханием,
покуда молил Он о том, чтобы миновали Его распятие и назначенный жребий". Из
небольшой шелковой ладанки он высыпал немного сероватой персти в курильницу,
поставил ее на пол и поджег, - голубоватая струйка дыма потянулась вверх - и
распалась в воздухе множеством клонящихся вниз побегов - словно в комнате
выросло баньяновое дерево Мильтона. Аромат, как это часто бывает с
благовониями, наполнил меня обволакивающей сонливостью, и я вздрогнул, когда
вновь услышал голос моего гостя: "Я пришел задать тебе тот же вопрос, что
задавал в Париже, - тогда вместо ответа ты бежал из города".
Он перевел на меня взгляд - отвечая, я видел, сквозь дым фимиама, как
поблескивали его глаза, в которых плясал свет камина: "Ты спрашиваешь -
приму ли я посвящение в твой Орден Алхимической Розы? Но ведь я не
согласился на это тогда, в Париже, когда неутоленное желание переполняло
меня, - неужели теперь, когда моя жизнь выстроилась под стать моими чаяниям,
я дам свое согласие?"
"Ты сильно изменился с тех пор," - ответил он. "Я читал твои книги - а
сейчас, видя тебя среди всех этих кумиров, я понимаю тебя лучше, чем ты сам:
я был со многими и многими, кто стоял на том же распутье, что и ты. Ты
отгородился от мира и собрал вокруг себя этих божков, но если ты не пал к их
ногам, тебя всегда будут переполнять усталость и смятение, ибо человек
должен или забыть о своем ничтожестве перед лицом сумятицы и гомона сонмов,
что наполняют мир и время; или же он должен искать мистического единения с
сонмом, что правит миром и временем". И он пробормотал нечто, - я не
разобрал слов, будто он обращался к кому-то невидимому.
На мгновение, казалось, комната погрузилась во тьму, как бывало всегда,
когда он собирался продемонстрировать какой-то удивительный кунштюк, и в
подступившей тьме павлины на гобелене, закрывавшем дверь, замерцали еще
более насыщеным цветом. Я стряхнул наваждение, причиной которого, полагаю,
были ожившие воспоминания, да дым фимиама, стелящийся вокруг, ибо не могу
допустить, что ему удалось, как когда-то, поработить мой интеллект - ныне
вполне зрелый. Я обронил: "Что ж, допустим: мне нужна вера, нужна святыня,
но во имя чего я буду искать ее в Элевсине, а не на горе Калвар11?" Он
подался чуть вперед и начал говорить с едва уловимой интонацией распева, и
покуда звучал его голос, я вновь должен был бороться с наползающей тенью,
будто сгустилась ночь, что древнее, чем ночь солнца, и начала душить свет
свечей и поглощать отблески, пляшущие на рамах картин, на фигурках бронзовых
божков, голубое свечение фимиама сделалось тускло-багровым и лишь павлины на
гобелене мерцали и сияли все ярче, словно каждый отдельный цвет в их
оперении был живым духом. Я соскользнул в забытье, подобное сну, забытье,
исполненное грез, и голос моего гостя проникал в них, словно издалека.
"Разве найдется кто-то, кто общался бы лишь с одним-единственным богом?! -
говорил он, - чем дальше человек уходит тропой воображения, чем утонченней
становится его понимание, тем больше богов выходит навстречу ему и
становится его собеседниками, и тем больше человек подпадает под власть
Роланда, которому в последний раз в долине Ронсенваля поет рог голосом