"З.Юрьев. Тонкий голосок безымянного цветка" - читать интересную книгу автора

один. Растения я поставил в соответствии с инструкциями Александра
Васильевича: не слишком далеко от окна, но и не слишком близко.
- Ну-с, товарищи зеленые насаждения,- сказал я,- что вы имеете мне сказать?
Конечно, я знал, что растения не разговаривают, конечно, я видел, что
Александр Васильевич трогательно помешан, конечно, я не ожидал услышать
ответа. И конечно, не услышал ни писка, ни шороха. Но почему-то я
испытывал разочарование. Ах, задурил мне голову бутафор, смутил.
Постепенно я остывал от работы, от бутафора, и неуютный озноб квартиры
заставлял меня поеживаться. Я залез в постель и долго лежал, глядел перед
собой .в пустоту. И снова было жаль себя, жаль уходящей жизни, страшила
вереница все быстрее мелькавших одинаковых дней.
И в этой стылой темноте увидел я вдруг Александра Васильевича таким, каким
он был на самом деле, выбрался из ласковой его паутины: старый жалкий
псих, пускающий счастливые слюни. Идиот, цепляющийся за какие-то три
стебля. Эдакий бутафорский Лука. Утешитель-общественник. Нет, Геннадий
Степанович, не для вас, дорогой, все эти модные утешеньица: все эти
хатхайоги, медитации, биоритмы и душеспасительные беседы с лютиками. Не
для вашего характера. Барахтайтесь, дорогой Геночка, сами, ни за кого не
уцепиться. За Катю не мог уцепиться, за такого даже ласкового и доброго
человека, как Ира, не мог, а хочешь на плечах сумасшедшего старика
выплыть...
Моя вторая жена, Ира, была врачом-фтизиатром. И прекрасным, как говорили.
Она умела вселить уверенность, что все будет хорошо. У нее были
удивительные руки: сильные, красивые, уверенные и необыкновенно ласковые.
Мне нравились ее прикосновения. Она вообще была ласковой женщиной.
Она водила пальцем по моему носу и называла меня кроликом. Я понимал, что
это очень мило. Я понимал, что быть кроликом вовсе не зазорно. Наверное,
многие достойные люди были в интимной жизни не только кроликами, но,
скажем, и поросятами. Чехов, например, если память мне не изменяет,
подписывал свои письма Книппер-Чеховой "твоя лошадиная собака". А может,
это она так подписывалась.
И тем не менее откуда-то из самых дрянных глубин моего "я, подымались
неудержимые вопросы:
- Ирочка, любовь моя,- говорил я и чувствовал, что голос мой зачем-то
звучит насмешливо, почти издевательски,- Ирочка, объясни мне, почему я
кролик? Почему, например, не антилопа-гну? Или не макака?
- Потому что ты кролик,- отвечала Ира уже менее уверенно,
- Но почему? - не унимался я, подзуживаемый каким-то дурацким зудом.-
Может, я предпочел бы быть орангутаном?
- Хорошо, милый,- вздыхала Ира и переставала водить своим ласковым пальцем
по моему носу - будь орангутаном. Я не возражаю.- Она хлопнула себя
ладонью по груди: - А я буду самкой орангутана.
- Ты путаешь, любовь моя,- сухо говорил я, - по груди себя колотят не
орангутаны, что, кстати, в переводе с какого-то там языка значит "лесной
человек", а гориллы. Хочешь быть гориллой?
- Я хочу спать, - обиженно говорила Ира и отворачивалась.
"Почему, зачем? - мысленно стонал я.- Что за нелепое занудство? Человек
раскрывает навстречу тебе объятия, а ты с сантиметром, ну-ка, измерю их
ширину, и все зудишь: а почему так развела руки, а не эдак?"
Мы прожили меньше трех лет. Когда она уходила, она сказала: