"Н.А.Заболоцкий. История моего заключения " - читать интересную книгу автора

истерического веселья и цинического наплевательства на все на свете, в том
числе и на собственную жизнь. Странно было видеть этих взрослых людей, то
рыдающих, то падающих в обморок, то трясущихся от страха, затравленных и
жалких. Мне рассказывали, что писатель Адриан Пиотровский, сидевший в камере
незадолго до меня, потерял от горя всякий облик человеческий, метался по
камере, царапал грудь каким-то гвоздем и устраивал по ночам постыдные вещи
на глазах у всей камеры. Но рекорд в этом отношении побил, кажется, Валентин
Стенич, сидевший в камере по соседству. Эстет, сноб и гурман в обычной
жизни, он, по рассказам заключенных, быстро нашел со следователями общий
язык и за пачку папирос подписывал любые показания. Справедливость требует
сказать, что наряду с этими людьми были и другие, сохранившие ценой
величайших усилий свое человеческое достоинство. Зачастую эти порядочные
люди до ареста были совсем маленькими, скромными винтиками нашего общества,
в то время как великие люди мира сего нередко превращались в тюрьме в жалкое
подобие человека. Тюрьма выводила людей на чистую воду, только не в том
смысле, как этого хотело начальство.
Весь этот процесс разложения человека проходил на глазах у всей камеры.
Человек не мог здесь уединиться ни на миг, и даже свою нужду отправлял он в
открытой уборной, находившейся тут же. Тот, кто хотел плакать, - плакал при
всех, и чувство естественного стыда удесятеряло его муки. Тот, кто хотел
покончить с собою, - ночью, под одеялом, сжав зубы, осколком стекла пытался
вскрыть вены на руке, но чей-либо бессонный взор быстро обнаруживал
самоубийцу, и товарищи обезоруживали его. Эта жизнь на людях была добавочной
пыткой, но в то же время она помогла многим перенести их невыносимые
мучения.
Камера, куда я попал, была подобна огромному, вечно жужжавшему
муравейнику, где люди целый день топтались друг подле друга, дышали чужими
испарениями, ходили, перешагивая через лежащие тела, ссорились и мирились,
плакали и смеялись. Уголовники здесь были смешаны с политическими, но в
1937-1938 гг. политических было в десять раз больше, чем уголовных, и потому
в тюрьме уголовники держались робко и неуверенно. Они были нашими владыками
в лагерях, в тюрьме же были едва заметны. Во главе камеры стоял выборный
староста по фамилии Гетман. От него зависел распорядок нашей жизни. Он
сообразно тюремному стажу распределял места - где кому спать и сидеть, он
распределял довольствие и наблюдал за порядком. Большая слаженность и
дисциплина требовались для того, чтобы всем устроиться на ночь. Места было
столько, что люди могли лечь только на бок, вплотную прижавшись друг к
другу, да и то не все враз, но в две очереди. Устройство на ночь происходило
по команде старосты, и это было удивительное зрелище соразмерных, точно
рассчитанных движений и перемещений, выработанных многими "поколениями"
заключенных, принужденных жить в одной тесно спрессованной толпе и
постепенно передающих новичкам свои навыки.
Днем камера жила вялой и скучной жизнью. Каждое пустяковое житейское
дело: пришить пуговицу, починить разорванное платье, сходить в уборную -
вырастало здесь в целую проблему. Так, для того чтобы сходить в уборную,
нужно было отстоять в очереди не менее чем полчаса. Оживление в дневной
распорядок вносили только завтрак, обед и ужин. В ДПЗ кормили сносно,
заключенные не голодали. Другим развлечением были обыски. Обыски
устраивались регулярно и носили унизительный характер. Цели своей они
достигали только отчасти, так как любой заключенный знает десятки способов,