"Павел Архипович Загребельный. Изгнание из рая ("Львиное сердце" #2)" - читать интересную книгу автора

появился на столе перед Гришей Левенцом, словно бы прилетев из каких-то
неизведанных мифических миров. Газета о стозаботности, оставленная Ганной
Афанасьевной с наилучшими намерениями, и этот листик от Верочки, которую,
судя по всему, терзают сизо-черные черти. Но при чем здесь он? И почему он
должен становиться жертвой всех страстей, стихий, недоразумений, бессмыслиц
и недовольств? Еще вчера он был там, где родился и рос, на безбрежных
просторах, под бескрайними небесами, на земле немереной, бескрайней,
чувствовал себя безбрежным и свободным, как птицы и мечты, а сегодня сам
себя запер в четырех стенах, заточился в глине, в штукатурке. Что такое
штукатурка? Штука турка. Турок подсунул нашим строителям штуку и вышло:
штука турка. Мало эти турки истязали мой народ, так еще и теперь должны
страдать от их коварства.
Но тут Гриша спохватился, что такие неконтролируемые мысли могут
привести к международным осложнениям, потому что Турция - мирное соседнее
государство, которое... Ага, подумал Гриша, а что я знаю о политике соседних
государств? На комбайне мог себе позволить роскошь незнания, а тут не имеешь
такого права. Может, в письме Верочки есть ответы на эти вопросы, ведь
Верочка - это молодежь, а будущее принадлежит молодым!
Гриша придвинул к себе листик, взглянул, прочел, если бы мог умереть,
умер бы сразу, но должен был жить дальше, потому еще раз перечел это
неповторимое писание. Там значилось:
"Я не могу без тебя. Меня переманивают то туда, то сюда, обещают златые
горы и все, что выше, а мне не нужно ничего, и, если и найдется в самом деле
какая-нибудь сила, которая оторвет меня от нашего "Колоса", хочу, чтобы ты
знал: дни, прожитые с тобой, сделали меня счастливой, ибо кому же было еще
дано знать то, что испытала я: восторг, неотделимый от благодарности,
страсть, пронизанная уважением, и ни на йоту от этого не меньшую любовь к
человеку царственному, умному, отмеченному особым талантом и исключительными
способностями. И хотя жизнь и обстоятельства требовали расстояния и
отгораживали от меня божество, живущее в тебе, я все равно была близка к
нему, я знала только божество".
Гриша трижды перечел это безумное писание, пытаясь мобилизовать все
запасы здравого смысла. Божество он истолковал, как комбайн "Колос" (ибо
желаемый "Дон" никак не мог выйти из стадии испытаний, поэтому не принимался
во внимание). Себя он под этот термин не мог подставить ни за какие деньги.
Однако все равно в письме было что-то раздражающее и угрожающее. А этот
"царственный человек"? Гриша представил, что письмо попадает к Дашуньке, и
впервые в жизни испытал ужас от дара, которым так гордится человечество в
течение целых тысячелетий. Лучше было б и не знать, лучше было б и не...
Гриша задыхался. Тесное пространство кабинета (довольно большого,
кстати говоря) угнетало его, он подошел к окну, подвигал шпингалетами,
толкнул раму, потом чуть не бегом бросился к двери, открыл ее, увидел - не
увидел, кто там еще хочет к нему, но выхватил взглядом дядьку Обелиска,
показал ему, что приглашает к себе. Обелиск появился, встал на пороге,
поднял глаза на молодого председателя.
- Что-нибудь нужно?
- Спички. У вас есть спички?
- Зачем они вам?
- Хочу курить.
- Так вы же не курящий, как и Свиридон Карпович.